Страница 22 из 40
— Не двигайся, Альбер! Отвечай: куда ты дел сумку?
— Сумку? — не понимая, повторил Альбер. — Какую сумку?
— Не валяй дурака, — угрожающе проревел голос. — Говори, где она, не то хуже будет…
— Не понимаю, о чем вы, — с трудом произнес молодой человек, решив, что так просто он не отдаст плоды своего трудолюбия. Он думал, что стал жертвой налета, спланированного главарем прибывшей из Шартра шайки.
— Тогда придется освежить твою память…
И от подлого удара по отбитым при падении ребрам у Альбера перехватило дыхание.
— В мотоциклетной сумке, — просипел он, как только смог раскрыть рот, решив, что в выборе между кошельком и жизнью раздумывать не приходится.
— Ты меня за дурака держишь? Как может дорожная сумка поместиться в мотоциклетной, черт побери?
И к горлу Альбера приставили что-то металлическое и холодное. Молодого человека охватила паника. Вдруг на него снизошло озарение…
Внезапно его осенило, что гангстеру нужны вовсе не его деньги.
— Дорожная сумка, за которой Эмильена просила меня присмотреть?
— Ну наконец-то, дождались! Видишь, вспомнить было не так-то трудно… Куда ты ее дел?
Альбер был в шоке. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы припомнить по порядку события, происходившие за много световых лет до того, как он очутился здесь. Первый раз в своей молодой жизни он испугался смерти. Из его сведенного страданием рта с трудом вырвалось:
— Я поставил ее за стойку. Вместе с багажом итальянцев.
— Каких ещё итальянцев? — сурово спросил голос.
— Пятерых итальянцев. Туристов, они зашли пообедать. О Боже мой!..
— Ты правильно сделал, что решил помолиться, если только ты мне соврал, Альбер…
— Но я говорю правду, — простонал молодой человек. — Я поставил сумку, которую мне дала Эмильена, за стойку, рядом с багажом итальянцев. Они обедали и ждали поезда, того, что идет во второй половине дня в Шартр. Я даже принес им счет прежде, чем они допили кофе, потому что я должен был уйти ровно в два.
— Ты ушел раньше них? Ты не видел, как они уходили?
— Да нет же, говорю вам… О нет…
Альбер вдруг осознал всю степень катастрофы. Небось итальянцы захватили по ошибке сумку Эмильены. Если, конечно, это было по ошибке. Если, конечно, они ее не украли.
Незнакомец, видимо, пришел к тому же выводу, потому что он слегка ослабил давление на грудную клетку молодого человека и спросил:
— А как они расплатились по счету?
— Наличными, даже чаевых мне не оставили, — жалобно пробормотал Альбер, слишком хорошо понимая логику агрессора. Расплатись они чеком или кредитной карточкой, еще можно было бы выйти на них, но с наличными нет никакой надежды.
Из уст незнакомца вырвалось глухое ругательство. И потом свистящим шепотом, наклонившись к Альберу, он произнес гадкие слова, огненными буквами запечатлевшиеся в памяти молодого человека:
— …ты меня хорошо понял, Альбер? Это был несчастный случай, просто несчастный случай, поворот на слишком высокой скорости. Иначе…
И гнусные слова проникали в меркнущее сознание Альбера, неспособного шевельнуть рукой, покуда резкий удар по горлу не погрузил его в небытие, принятое им почти с благодарностью.
Должно быть, поднялся ветер. Сидя в кресле перед огнем, то и дело грозившим потухнуть, Жан-Пьер Фушру смаковал арманьяк, поджидая Лейлу Джемани. Он редко позволял себе даже каплю спиртного. После несчастного случая он почти не пил, бросил курить и ел, не чувствуя голода, просто для того чтобы поддержать силы.
«Клотильда, — неутомимо нашептывали язычки пламени, пробегая по дровам в камине, — Клотильда». Первый раз он услышал это имя зимой. Старшая сестра устраивала вечеринку и настояла, чтобы он пришел.
— В восемь часов, Жан-Пьер. Будут… — он забыл все остальные имена, — и Клотильда де Клермонтей.
При звуке этого имени ему тут же привиделась принцесса из династии Меровингов с косами вокруг чела, которая не шла, а плыла в своем средневековом уборе. И когда он увидел ее — улыбающуюся, в кресле с высокой спинкой, волосы короной уложены вокруг головы, — перед ним была не подруга сестры, студентка психфака, а «дочь Хилперика», сказочная королева из самой его любимой книжки с золотым обрезом, в красном переплете, той, что в детстве он каждый вечер читал и перечитывал перед сном. Она подняла на него огромные синие глаза, бессознательно поднесла руку к пухлым губам и покачала ножкой — и разрез бархатной юбки чуть-чуть расширился. Двумя годами позже Клотильда де Клермонтей стала мадам Жан-Пьер Фушру. На черном мраморе на ее могиле выбиты золотые буквы: «Здесь покоится Клотильда Фушру-Клермонтей»…
«Клотильда, Клотильда», — диковинным речитативом твердили язычки пламени. И Жан-Пьер Фушру, обычно страдавший бессонницей, неожиданно заснул как младенец, пока телефонный звонок не вырвал его из сна без сновидений.
Приехала Лейла Джемани.
Он открыл ей дверь, и Лейла, увидев его искаженное страданием лицо, тут же догадалась: «Клотильда». Стоявшая за ней Жизель Дамбер заметила, как они заговорщицки, словно давние друзья, переглянулись — так она обычно переглядывалась с Эвелиной, и этот взгляд исключал всех окружающих. В данном случае ее. Теперь их было двое против нее одной.
— Мадемуазель Дамбер хочет сделать заявление, — только и сказала Лейла Джемани, проходя в залитую приглушенным светом комнату.
— В столь поздний час? — насмешливо спросил уже совсем оправившийся комиссар Фушру. — Входите, мадемуазель Дамбер. Я вас слушаю… Присядьте, пожалуйста, — добавил он, жестом указав на диван рядом с камином.
— Мне… Я хотела сообщить вам, что не сразу вернулась в гостиницу после окончания конференции…
Присев рядом с ней, инспектор Джемани молча раскрыла черный блокнот и быстро записывала. Жан-Пьер Фушру задал естественный вопрос:
— И куда же вы пошли?
— В привокзальное… в кафе «У Германтов», — поправилась она.
— В этом нет ничего предосудительного, — успокаивающе заметил Жан-Пьер Фушру.
— Ничего, — повторила Жизель, опуская голову. — Но потом я… Я решила вернуться в Париж. Я хотела позвонить вам завтра утром… сегодня утром… или вернуться…
Лейла Джемани откашлялась.
— Но в Шартр больше не было поездов. Я попыталась поймать машину… И инспектор Джемани остановилась…
— Понимаю, — кивнул Жан-Пьер Фушру.
Он произнес это настолько выразительно и с таким подтекстом, что Жизель возненавидела это простое слово. Лейла снова закашлялась и извинилась:
— В горле першит…
Но этот маневр не отвлек комиссара от следующего вопроса.
— И сколько времени вы оставались в кафе «У Германтов»?
— Ох, не слишком долго… Меньше часа.
— Меньше часа. А потом? — настаивал он.
— Потом я сидела на скамейке. А дальше вышла на дорогу, чтобы поймать машину…
— Вы три часа просидели на скамейке? — недоверчиво переспросил он.
Он встретился взглядом с Лейлой, та легонько пожала плечами. Они поняли друг друга без слов. И наконец он произнес то, чего она так ждала:
— Послушайте, мадемуазель Дамбер, уже поздно и мы ходим по кругу. Говорят, что утро вечера мудренее, да и вам надо отдохнуть. Мы продолжим разговор, как и договаривались, завтра утром, но попозже. В одиннадцать часов, здесь.
— Странная барышня, — прокомментировала Лейла Джемани, как только за Жизель закрылась дверь. И добавила, протягивая ему красную папку: — Здесь досье Бертран-Вердон. Я в пристройке, седьмой номер, если я вам понадоблюсь.
Он был ей признателен за то, что она тут же ушла, лишь пожелав ему спокойной ночи, поняв, что он хотел бы остаться один. И вдобавок к документам она привезла неброскую черную коробочку с его револьвером.
Глава 15
Англоязычные любители Пруста, казалось бы, должны быть привычны к смогу и островной стуже, но серый холодный рассвет, сменившийся ветреным утром, поубавил их интерес к экскурсии, предусмотренной программой конференции. После «континентального» завтрака, подававшегося с семи часов в «деревенской» столовой «Старой мельницы» и состоявшего из кофе, круассанов, хлеба с маслом и неизбежного пирожного-мадленки, две дюжины паломников забрались в старый автобус, предоставленный инициативным комитетом, чтобы посмотреть на поместье Тансонвиль и мостки для стирки у церкви Святого Эмана — в тексте о Комбре «дом Свана» и «водные Врата Ада». Дабы не ранить впечатлительных англосаксов и не спугнуть некоторых пуритански настроенных американских членов ассоциации, решено было не подъезжать к холму, у которого, в месте под едва измененным названием Монжувен, Пруст стратегически разместил первый крупный эпизод с описанием садизма и вуайеризма.