Страница 112 из 215
После окончания переговоров во Владивостоке Брежнев потерял сознание прямо в купе поезда. Генсек оправился через несколько недель, но состояние его здоровья резко ухудшилось. Он мог читать лишь с трудом. В его поведении стали наблюдаться странности. Так, во время завершения официального визита в Польшу в самом конце 1974 г. Брежнев, явно не в себе, выхватил палочку у дирижера оркестра и стал размахивать ею перед музыкантами под мелодию «Интернационала». Генсеку пришлось уйти в долгосрочный отпуск на лечение. Во время встречи на высшем уровне в Хельсинки Брежнев пребывал в постнаркотическом состоянии и с огромным трудом поставил свою подпись под Заключительным актом. На заседаниях Политбюро он отсутствовал неделями, иногда месяцами{921}. В сентябре 1975 г. Черняев записал в своем дневнике, что Брежнев, «забрав на себя все дело мира, видно, надорвался. И уже физически не может выполнять свою роль, вновь, как и при Хрущеве, гипертрофированно сконцентрированную на генсеке»{922}.
После Владивостока Брежнев уже больше никогда не проявлял такой энергии в переговорах с американцами. Однако крушение разрядки нельзя связывать только с болезнью генсека. В период с 1972 по 1975 г. у Брежнева уже были серьезные проблемы со здоровьем, но на переговоры он являлся помолодевшим, полным сил и хорошо подготовленным. Возможно, именно международная деятельность в интересах разрядки удерживала Брежнева от полной наркотической зависимости. С нарастанием проблем с американцами энтузиазм Брежнева начал остывать. В декабре 1975 г. в узком кругу своих помощников и референтов, собравшихся для подготовки к очередному съезду КПСС, Брежнев жаловался: «Даже после Хельсинки и Форд, и Киссинджер, и всякие сенаторы требуют вооружать Америку еще больше, требуют, чтобы она была самая сильная. Угрожают нам то из-за нашего флота, то из-за Анголы, то вообще что-нибудь придумывают. А Гречко — ко мне. Вот, говорит, нарастили здесь, угрожают "повысить" тут. Давай, говорит, еще денег — не 140 млрд., а 156. А я что ему должен отвечать? Я — председатель Военного совета страны, я отвечаю за ее безопасность. Министр обороны мне заявляет, что если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки….»{923}.
Брежнев не хотел идти на следующую встречу с Фордом без гарантий того, что договор ОСВ будет готов к подписанию. Как вспоминал Александров-Агентов, Брежнев всегда руководствовался принципом — выкладываться и использовать весь свой политический капитал «только в том случае, если дело выглядело перспективным и обещало успех». Посол Добрынин и аналитики из КГБ писали в Кремль из Вашингтона о том, что необходимо подождать до следующих президентских выборов и только потом продолжать переговоры{924}. Впрочем, не только Брежнев, но и Андропов, Громыко и другие советники не отдавали себе отчета в том, что после Уотергейта политическая жизнь в США вступила в новую стадию. Никсон воспринимался кремлевскими вождями кем-то вроде «американского генерального секретаря», но это было далеко не так. Брежнев никак не мог взять в толк, почему бы Форду не взять верх над конгрессом и почему он расшаркивается перед группами лоббистов и представителей общественности. Кроме того, советское руководство не заметило, что к 1974 г. международная обстановка сильно изменилась: ушло в прошлое то уникальное стечение обстоятельств, политических и личностных факторов, которое ранее благоприятствовало разрядке.
Успех разрядки с 1969 по 1973 г. отражал тенденции, которые наблюдались в политической жизни Запада на протяжении 60-х гг., в том числе крупные социальные потрясения, движения протеста, усталость от холодной войны, рост настроений изоляционизма в Америке и антимилитаризма в Европе. Глубокий раскол в американском обществе, психологический шок в Западной Германии после возведения Берлинской стены, тупик и поражение США во Вьетнамской войне привели к власти политических деятелей, которые были готовы вести переговоры с Советским Союзом с позиций равенства и геополитического статус-кво. Кремлевские вожди, однако, не поняли, что такое везение не будет вечным. Они были уверены, что успешные соглашения с западными странами и ослабление международной напряженности — награда за многолетнее и дорогостоящее наращивание Советским Союзом стратегических вооружений, которое изменило соотношение сил в пользу СССР. Это было роковое, хотя и вполне понятное заблуждение. Опасность этого заблуждения вскоре выявилась в полной мере в Африке, где обе сверхдержавы вошли в клинч на полях гражданских и межэтнических войн.
Кто кого в Африке?
Эскалация советского вмешательства в Африке — при всем том значении, которое оно сыграло в истории холодной войны (особенно если верить западным источникам), — была делом далеко не первой значимости для Кремля. Африка, за исключением арабского севера континента, оставалась на периферии внешней политики СССР. Уже после окончания холодной войны ветераны советской дипломатии констатировали, что у Кремля не было никакой стратегии и долгосрочных планов в отношении Черного континента{925}. Юрий Андропов как-то признался в узком кругу, что СССР «был втянут в африканские дела» вопреки своим интересам{926}. Как же это могло произойти?
Политбюро «открыло» африканский континент в 1955 г., когда было принято решение оказывать помощь радикальным арабским националистам. С самого начала советское руководство исходило из идеологической предпосылки: антиколониальная борьба в Африке явится сильным ударом по мировому капитализму и будет означать большую победу для дела социализма. В декабре 1955 г. ветеран советской дипломатии Иван Майский, только что реабилитированный после ареста и заключения, писал Хрущеву и Булганину, что «ближайший этап борьбы за мировое господство социализма пройдет через освобождение колониальных и полуколониальных народов от империалистической эксплуатации». Он продолжал: «Вместе с тем потеря империалистическими державами своих колоний и полуколоний должна ускорить победу социализма в Европе и в конце концов в США. Еще в 30-е годы, когда я работал в Лондоне в качестве посла СССР, я пришел к мысли, что широкие массы британского пролетариата ступят по-настоящему на социалистическую дорогу лишь тогда, когда Англия потеряет свою империю или, по крайней мере, большую часть ее. Теперь этот момент не за горами»{927}.
Хрущев и сам был не прочь, как пишут российские исследователи, найти африканские страны, «где можно было провести образцово-показательную модернизацию по советским рецептам, превратить их в надежных союзников, привлекательную витрину советской политики и форпосты распространения влияния социалистического лагеря». Для него, как и для других убежденных коммунистов, было очень важно, что многие в Африке смотрели на советскую модель экономического и социального развития с надеждой и нередко даже с восторгом. Лидеры антиколониального движения в Африке конца 1950-х гг. видели в Советском Союзе не тоталитарное государство, а путеводную звезду на пути к прогрессу, желанную альтернативу бывшим колониальным империям и капиталистическим хозяевам{928}.
Идеологический импульс африканской политики СССР подкреплялся еще одним обстоятельством: Москву возмущало, что западные державы даже после распада их колониальных империй продолжали считать Африку исключительно своей сферой влияния. Анатолий Добрынин вспоминал позже свое ощущение: США вели себя в Африке так, «как если бы они распространили доктрину Монро» с Америки и на этот континент{929}. Не была забыта и неудачная попытка Сталина заполучить базы для советского флота в Триполитании (нынешней Ливии), и как против этого восстали американцы и англичане. Крайняя политическая нестабильность молодых африканских государств после их освобождения от колониальной опеки делала неизбежным их шатания из одного лагеря холодной войны в другой. В сущности, с начала 1960-х гг. повторялась геополитическая ситуация XIX в., когда ведущие европейские державы бросились делить Африку на колониальные зоны, словно свадебный пирог. По воспоминаниям Карена Брутенца, работавшего в международном отделе ЦК КПСС, и Леонида Шебаршина, одного из руководителей внешней разведки, СССР и США действовали в Африке, словно два боксера на ринге — для них главным стимулом и целью был обмен ударами. В 1960 г. состоялся первый такой обмен ударами: в течение многих месяцев советская и мировая пресса следила за событиями в Конго, и со страниц газет не сходили имена Эйзенхауэра и Хрущева, Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда и конголезского лидера Патриса Лумумбы{930}.