Страница 97 из 148
Жену Н.З. Поздняка, работавшую помощницей заместителя наркома тяжелой промышленности Владимира Ивановича Иванова (1893-1938), постигла та же судьба, что и Логинова. В 1937 г. Иванов был арестован, и на последовавшем за этим партийном собрании наркомата от всех потребовали проголосовать за его исключение из партии. Анна Исааковна единственная дважды голосовала против. Парторг вызвал ее к себе и пригрозил: «Подписывай, красавица, или у тебя будут неприятности!»{1581} Она стояла на своем, заявляя, что Иванов не враг народа, и в итоге из партии исключили ее саму. В результате дорога в вуз и дальнейшая карьера оказались для нее закрыты. Год спустя ее супруга уберегло от исключения столь же мужественное поведение другого человека. Поздняка обвинили не в саботаже, а в том, что 17 лет назад, в Гражданскую войну, он воевал в составе литовского подразделения, которое, правда, сражалось на стороне красных, но теперь считалось антисоветским. Когда парторг отдела вооружения потребовал исключить Поздняка из партии, секретарь парткома Наркомата машиностроения навел справки о послужном списке «провинившегося» и решил, учитывая его выдающиеся трудовые заслуги, понизить его в должности, но не исключать{1582}.
Гайлиту крупно повезло — он отделался взысканием. Гайлит — один из тех, кто активно вступался за инженеров, которым грозила опасность. Будучи главным инженером и заместителем директора ролховского алюминиевого завода, он вместе с директором завода д. И. Коолем 15 мая 1937 г. написал письмо секретарю ЦК Андрею Длександровичу Жданову (1896-1948) и преемнику Орджоникидзе Валерию Ивановичу Межлауку (1893-1938), протестуя против увольнения руководителей глиноземной фабрики, где случилась авария: «На нашей фабрике арестован ряд лиц, которые подозреваются в ведении вредительской работы. Эти лица не пользовались у нас особым доверием, и мы не увольняли их только потому, что у нас не было для них замены. Все это хорошо. Но теперь мы несколько дней назад получили распоряжение об обязательном увольнении важнейших руководителей, хотя какие-либо факты об их вредительстве нам неизвестны. Трудности 1936 года, вызванные нехваткой сырья, не являются следствием работы этих трех людей. Невзирая на личную боль, мы выполнили указание "органов" и уволили всех троих. Но то обстоятельство, что мы доверяли им, воспитали их, как многих других молодых специалистов, наполняет нас печалью… Теперь нас обвиняют в том, что мы покрываем этих людей, хотя сам фабричный коллектив до последнего времени считал их честными… Кроме того, фабричная общественность требует увольнения главного электрика по социальным причинам, хотя не может указать какие-либо упущения в его работе, а также главного бухгалтера и начальника финансового отдела. Каждому кто знаком с фабричной жизнью, ясно, что тем самым выполнение производственной программы фабрики ставится под угрозу»{1583}. Гай лит и Кооль изъяснялись общепринятыми формулировками и в принципе соглашались с арестами, дабы представить дело тех, кого они отстаивали, как исключение. Тем не менее они сами попали под подозрение как «защитники врагов народа». Ленинградский обком 17 июня 1936 г. исключил Кооля из партии. Гайлита обязали составить «конкретный перечень мер по ликвидации последствий вредительства». Всего через несколько дней Кооля арестовали, а секретарь местного парткома Мелкишев на собрании попытался добиться исключения Гайлита. Однако работники не повиновались ему и проголосовали только за строгий выговор с предупреждением — «за защиту врага народа и утрату политической бдительности»{1584}.
Случай с Гайлитом показывает, что, если работники стояли друг за друга, им с успехом удавалось защитить своих сотрудников. НКВД мог хватать отдельных ИТР, но арестовать целый рабочий коллектив было все-таки трудновато.
г) Бессловесность
В условиях, когда угроза арестов нависла надо всеми заводами, фабриками, институтами и учреждениями, когда каждое утро кто-то из коллег не приходил на работу, потому что ночью его забрали, среди инженеров расползался страх{1585}. Но мало кто в состоянии подробнее отобразить эту обстановку. Большинство словно лишилось дара речи — они ограничиваются тем, что приводят пару фактов, которые вроде бы должны говорить сами за себя. Если существовали особый язык для рассказов об успехах индустриализации и особый язык для обличения «вредителей», то язык для описания ужаса времен Большого террора в Советском Союзе так и не развился. Вместо него сложился своего рода код, появился ряд устойчивых понятий и выражений, позволяющих говорить о терроре, не называя его своим именем. Этот разговор намеками и шифром, умолчаниями и эвфемизмами продолжается и в воспоминаниях инженеров.
Ни Л.С. Ваньят, ни Т.А. Иваненко в интервью не рассказывали откровенно о том, что они чувствовали во время террора. Иваненко арест и расстрел отца в 1937 г. причинили такую боль, что она действительно не в силах описать свое тогдашнее состояние, страх и напряжение, царившие вокруг. Очевидно, она так внутренне и не «переработала» свою потерю, и поэтому даже сегодня в ее распоряжении нет формулировок, чтобы выразить пережитое{1586}. Ваньят, в отличие от нее, обращается со своим прошлым значительно спокойнее. Она ограничивается изложением голых фактов. В сентябре 1937 г. ее отца по дороге на курорт сняли с поезда — его арестовали вместе с другими бывшими работниками Китайско-Восточной железной дороги и вскоре расстреляли{1587}. Матери Ваньят повезло, один сотрудник НКВД пожалел ее и предупредил, что ей надо срочно исчезнуть. «Поезжайте куда-нибудь в Центральную Россию, где вас никто не знает», — сказал он ей{1588}. Она все бросила, навсегда оставила шестикомнатную квартиру в Чите с мебелью и всеми ценными вещами и скрылась с младшей дочерью в Саратов. Несколько фотографий из прежней квартиры ей, по словам Ваньят, позже прислал кто-то, пожелавший остаться неизвестным. Сама Ваньят, учившаяся в Москве, радовалась, что не успела вселиться в предоставленную ей квартиру. Обладание подобным жильем грозило бы дочери врага народа большой опасностью, если бы на него позарился какой-нибудь чин из НКВД, а так она смогла спокойно учиться дальше{1589}. О своей боли после ареста отца, о вечной неуверенности в том, действительно ли ее с матерью и сестрой не тронут, она не говорит. Происшедшее настолько чудовищно само по себе, что, по ее мнению, в комментариях не нуждается.
Такое же немногословие и такой же сухой, прозаичный стиль мы обнаруживаем в мемуарах инженеров. Чалых кратко констатирует, что разгромная статья в газете в него «вселила страх». О грозившей ему опасности дают понять лишь его слова, что после этой статьи следовало ожидать «печальных последствий». Вместо того чтобы подробнее передать картину происходящего и собственное нервное напряжение, он отделывается красивой фразой: «Но бог был ко мне милостив, и чаша сия меня миновала»{1590}.
Не менее лаконичен и Лаврененко. Подобно Чалых, он подыскивает выражения, позволяющие говорить о терроре, не называя его прямо. «Смертельным подарком» именует он назначение директора, который, как он боялся, при первом удобном случае на него донесет и постарается его посадить. Слов «донос» и «тюрьма» Лаврененко, однако, не употребляет, ограничиваясь замечанием, что их сотрудничество могло окончиться «трагично». Несколько больше он позволяет себе сказать, описывая атмосферу, воцарившуюся на его электростанции во время террора 1938 г.: «Время было тревожное. Начался 1938 год. Требовалось особое внимание, люди "оступались" на каждом шагу… Неожиданно и срочно менялись инженеры, часто "работяги" спрашивали с недоумением, что происходит, почему убрали того или другого инженера? Что можно ответить? — Давайте работать, — отвечал я. — Не отвлекайтесь на неизвестное нам»{1591}. Положение сложилось крайне «напряженное», поскольку никак не удавалось дать достаточное количество электрического тока. Однажды утром не пришел на работу начальник турбинного цеха Павел Федорович Кретов: «Тревога и общее недоумение: где он, что с ним? На следующий день узнаем: арестован… "За что?" Так и не вернулся»{1592}. Лаврененко признается, что в то время видел только один выход — закрывать глаза на аресты. Словно страус, прячущий голову в песок, он надеялся уцелеть, если не будет обращать внимания на происходящее вокруг. Соответственно об арестованных он говорит эвфемизмами: те «оступались» или их «убирали».