Направить в гестапо

— Очень может быть, — согласился Ольсен с легкой улыбкой.

Он подошел к окну и стал смотреть через прутья решетки на серую изморось.

— Послушай, — утешающе заговорил Штевер, — до конца дня можешь быть спокоен. Там еще ничего не готово. Нужен этот старый хрыч из Берлина, по-моему, он еще не приехал. Все равно ему нужно будет сперва осмотреть тебя, обдумать, как он станет… — Штевер не договорил и взмахнул над головой воображаемым топором. — Понимаешь, о чем я? Как-никак, работа эта квалифицированная. Не каждому по плечу. Конечно, если нужно кончить дело одним ударом. А потом, к тебе должен придти падре. Хотя это будет не Мюллер, он католик. Другой. Фамилии его не знаю, но придет непременно. Кроме того, положен перекус. Тебя вкусно накормят, устроят приличные проводы… — Он подмигнул. — Не встречаться же со святым Петром с урчанием в животе, верно?

Он поднял руку в прощальном жесте и закрыл дверь камеры.

Лейтенант Ольсен начал рассеянно ходить по камере. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Принялся ходить по диагоналям. По периметру. Квадратами, кругами, геометрическими узорами по всему полу.

Время тянулось медленно. Дождь все еще моросил, когда гарнизонные часы пробили шесть. Ольсен подготовился к тому, что в любую минуту может появиться палач.

Всю ночь он прислушивался к бою гарнизонных часов. Час, четверть часа, половина, три четверти, час; четверть часа, половина, три четверти, час…

В отчаянии Ольсен начал биться головой о стену. Бессмысленно прислушиваться к часам, бессмысленно думать, бессмысленно все. Жизнь его кончена. Пусть приходят когда угодно, чем скорей, тем лучше. Духовно он уже умер.

Наступило утро, и жизнь тюрьмы вошла в обычную колею. Мимо его камеры промаршировала группа юных рекрутов, певших во весь голос; лейтенант смотрел на проходивших и старался вспомнить, был ли он сам когда-нибудь юным. Он знал, что да, юными в свое время бывают все, но припомнить этого не мог. Должно быть, до войны. Стал считать в уме. Родился он в семнадцатом году, сейчас сорок третий. Ему двадцать шесть. Вроде бы не бог весть какая старость, однако чувствовал он себя глубоким стариком.

Ольсена вывели из камеры на прогулку. Обращались теперь с ним иначе. На груди у него был красный значок приговоренного к смерти, и с другими приговоренными — их было четырнадцать — он бесконечно ходил по кругу. Красные значки были у всех, только одни пересекала зеленая полоса (это означало, что человека ждет виселица), другие — белая, означавшая расстрел. Кое у кого был черный кружок посередине. Означал он обезглавливание.

Пока приговоренные ходили по кругу, Штевер стоял у двери, насвистывая. Мелодия напоминала танцевальную музыку, которую он слышал в Циллертале. Принялся отстукивать ритм пальцем по прикладу. «Du hast Gluck bei den Frauen, bel ami…» (Ты удачлив с женщинами, друг…)

Вскоре Штевер осознал, что его мелодия утратила сходство с танцевальной. Он поглядел на приговоренных и внезапно стал насвистывать совершенно другое. «Liebe Kameraden, heute sind wir rot, morgen sind wir tot». («Дорогие друзья, сегодня мы румяны, завтра мертвы».)

Заключенные перешли на быстрый шаг. Одной колонной, кругами по двору, с дистанцией в три шага друг от друга, с руками на затылке. Чтобы не имели возможности общаться перед смертью.

Внезапно Штевер проявил интерес к происходящему. Плотно прижал приклад автомата к плечу и заорал во весь голос:

— Пошевеливайтесь, ленивые ублюдки! Выше ноги, поживей, поживей!

Проходивших мимо него он подбадривал, тыча автоматом в ребра. Заключенные стали поднимать ноги выше и побежали. Кое-кто невольно приблизился к находившимся впереди.

— Соблюдать дистанцию! — завопил Штевер, занеся автомат над головой. — Это что, по-вашему, встреча старых друзей?

Автомат обрушился на ближайшую голову. Приговоренные ускорили шаг и соблюдали дистанцию. Штевер начал отбивать ногой ритм.

— Не в ногу! Не в ногу! — пронзительно кричал он. — Слушайте ритм, черт возьми! Нечего носиться во весь опор, как бешеные собаки, так вам не войти снова в форму — а ведь кто знает? Кого-то могут помиловать в последнюю минуту, тогда вам нужно быть в форме, чтобы выжить в штрафной роте — там вас возьмут в оборот! Раз-два-три, раз-два-три — держать этот темп! Не расслабляться.

Несколько заключенных повернули головы к нему, в глазах у них замерцала последняя отчаянная надежда. Дразнит их Штевер, или он что-то слышал? Живой силы очень не хватает, возможно, страна уже не в состоянии позволять себе казни. Из казненных за государственные преступления можно было бы сформировать две-три дивизии…

— Смотреть прямо перед собой, не тешьте себя надеждами! — крикнул Штевер. — Германия может обойтись без…

Он смятенно умолк, потому что появился Штальшмидт и встал рядом с ним.

— Чего кричишь? Болтаешь с заключенными? Кто-нибудь из них говорит?

Он стал смотреть на пробегавших мимо, потом вскинул руку и указал пальцем.

— Вот этот! Он говорил! Я видел, как шевелились губы! Ко мне его!

Стоявший на страже с винтовкой обер-ефрейтор Браун бросился в круг бегущих и схватил за ворот оберст-лейтенанта с белой линией на красном значке. Штальшмидт несколько раз огрел его хлыстом но затылку и толкнул обратно.

— Свиньи! — заорал Штевер. — Шевелитесь, поднимайте ноги, соблюдайте дистанцию! Что это, по-вашему — музыкальная игра?

— Обер-ефрейтор, — покачал головой Штальшмидт, — у тебя нет никакого понятия о деле. Понаблюдай за мной, может быть, чему-то научишься.

Он с важным видом вошел в середину круга, щелкнул хлыстом, несколько раз открыл и закрыл рот, словно опробуя механизм. Наконец неистовый натужный крик огласил двор:

— Заключенные-е-е! Сто-о-ой! Строиться по двое!

Заключенные поспешили выполнить его приказ. Штальшмидт несколько раз присел. Хорошо быть штабс-фельдфебелем. Он не согласился бы стать больше никем, даже генералом. Через его руки прошли люди всех званий, кроме штабс-фельдфебелей. Поэтому он дедуктивным методом пришел к логическому выводу, что штабс-фельдфебели избавлены от наказаний, уготованных более заурядным смертным. Даже если б та история с поддельным пропуском снова всплыла… нет нет, это невозможно. Билерт наверняка занят более важными делами.

Штальшмидт опять раскрыл рот и закричал. Заключенные двинулись двойной колонной, повернув головы налево. Маршировали они так почти десять минут, потом один из них упал в обморок. Остальные маршировали еще пять минут тем же путем, переступая через обмякшее тело.

— Обер-ефрейтор, — сказал небрежным тоном Штальшмидт перед тем, как уйти, — если этот человек не придет в себя к тому времени, когда окончится прогулка, надеюсь, ты что-то предпримешь.

— Слушаюсь.

Штальшмидт ушел, бросив на попечение Штевера лежавшего без сознания заключенного. Правда, этот человек через пять минут пришел в себя, встал, прислонился к стене, и его стало рвать кровью. Штевер злобно смотрел на него. Почему он не может принимать наказание, как другие? Почему свалился в последнюю минуту? Ему казалось, что на сей раз Штальшмидт хватил через край. Этот человек числился за гестапо, а гестаповцы щепетильны в том, что касается их заключенных. Они не против того, чтобы ты слегка поразвлекся, но если б кто-то из их людей умер до казни, возникли бы серьезные неприятности. Герр Билерт очень строг в таких делах. Штевер слышал, что однажды за такое происшествие он посадил весь персонал любекской гарнизонной тюрьмы. А Штальшмидт уже подпортил себе репутацию историей с поддельным пропуском.

Штевер смотрел, как заключенный изрыгает кровь четвертый или пятый раз, и думал, что, может, есть смысл нанести визит герру Билерту. Сообщить кой-какие факты о Штальшмидте. В конце концов ни в одном из них нет вины Штевера, и будет чудовищной несправедливостью, если какая-то ответственность падет на него. Он всего навсего обер-ефрейтор, а обер-ефрейторы лишь выполняют приказы.

В следующее воскресенье лейтенант Ольсен услышал во дворе стук молотков, и часа три спустя к нему заглянул Штевер. Подошел к окну и принялся добросовестно опробовать прутья решетки.