Направить в гестапо

— Огневая подготовка! — выкрикнул Штевер. — На колено, изготовиться к стрельбе!

Грайнер стал ходить вокруг Ольсена, озирая его критическим оком, готовясь придраться к малейшему недостатку, но ему недоставало воображения, чтобы выдумать их, и, к несчастью для него, у заключенного никаких недостатков не было. Обращаться с оружием лейтенант Ольсен умел.

— Встать, изготовиться к стрельбе! — заорал Штевер.

Лейтенант Ольсен тут же оказался на ногах, держа винтовку, как положено по инструкции. Штевер принялся выкрикивать команду за командой.

— Ложись! На колено! Встать! На кра-ул! Вольно! Примкнуть штык! Ложись! Встать, смирно. Изготовиться к стрельбе! Полуоборот направо! Отставить! На месте бегом марш!

Лейтенант повиновался в угрюмом молчании. Остановили его, когда он был близок к тому, чтобы упасть.

— Смирно! — выкрикнул Штевер хрипнущим голосом.

Лейтенант прекратил бег на месте. Вытянулся в струнку и неподвижно застыл. На миг здание закачалось перед его глазами, и Ольсен подумал, что упадет ничком, но это ощущение прошло, и он сохранил свою позу. Однако рысиные глаза Грайнерта углядели едва заметное движение. Стервятник в радостном возбуждении шагнул вперед.

— Шевельнулся! Ему приказано стоять смирно, а он шевелится!

Не заметившие ничего Штевер и Штальшмидт уступили поле боя Грайнерту.

— Посмотрите на него! — выкрикнул Грайнерт. — Весь трясется, как мокрая собака! И это офицер! Должен обучать новобранцев, а сам не умеет стоять по стойке «смирно»! Не умеет даже выполнять приказания! — Он подошел поближе к лейтенанту. — Я сказал: стоять «смирно», а не плясать ирландскую джигу. Раз я говорю «смирно» — значит, «смирно». Это означает, что ты замрешь на месте, обратишься в статую, дикие кони не смогут сдвинуть тебя, землетрясение не сможет пошатнуть…

Лейтенант нарушил этот прекрасный поэтический порыв, снова невольно качнувшись вперед. Стервятник отступил на шаг, снял френч, сдвинул на затылок каску. Дыхание вырывалось из его ноздрей с негодующим фырканьем.

— Дожили, — злобно произнес он, — простому сержанту приходится приниматься за офицера, учить основам дисциплины.

Совершенно неожиданно его правый кулак взлетел и обрушился на лицо лейтенанта. От удара Ольсен попятился назад. Сделав несколько неуверенных шагов, он вновь обрел равновесие и снова принял стойку «смирно», неподвижно застыв навытяжку и глядя прямо перед собой, несмотря на то, что из носа на мундир капала кровь.

Стервятник тут же устроил представление. Бушевал, рычал, насмешничал, язвил, грозил и сопровождал это непрерывным потоком ядовитых непристойностей. Разразился неистовством новых команд, быстро выкрикивая их одну за другой, пока лейтенант не отстал на несколько приемов, наверстать которые не смог бы даже в самом лучшем состоянии.

Когда наконец Ольсен снова встал по стойке «смирно», лицо его было перемазано кровью, нос распух, грудь тяжело вздымалась и опускалась, в ушах звенело. Грайнерт изменил тактику. Начал с того, что отступил на несколько шагов и принялся оглядывать лейтенанта с ног до головы, издавая то и дело презрительный смешок. Покончив с этим развлечением, он подошел ближе и уставился в лицо Ольсену, пытаясь заставить его опустить взгляд или замигать. Ни того ни другого не последовало, и он принялся двигаться по кольцевому маршруту, совершенно беззвучно описывая вокруг заключенного нескончаемые круги.

Это был хорошо известный трюк. Большинство людей больше пяти минут не выдерживало. Некоторые, самые крепкие и опытные, держались десять. Очень редко кто выносил четверть часа.

Лейтенант Ольсен продержался тринадцать минут. Голова его закружилась, руки свинцово отяжелели. Колени дрожали, пальцы начало сводить. Грайнерт наблюдал и ждал этой минуты. Он зашел лейтенанту за спину, чуть-чуть помедлил; потом осторожно протянул руку и резко толкнул винтовку Ольсена. Винтовка выскользнула из онемелых пальцев и упала на пол с оглушительно раздавшимся в тишине грохотом.

— Вот до чего дошло! — заорал Грайнерт. — Офицер даже не может винтовку держать! Бросает на пол, будто надоевшую игрушку! — Он зашел спереди и взглянул лейтенанту в лицо. — Ложись!

Ольсен с облегчением лег на пол. Грайнерт пнул его.

— Бери винтовку и ползи! Быстрее, мы не хотим торчать здесь весь день! И лижи при этом винтовку я сказал, лижи, черт возьми, лижи! Ползи и лижи, ползи и лижи, раз-два, раз-два — продолжай в том же темпе, не снижай его, я не велел тебе останавливаться!

И лейтенант ползал взад-вперед по коридору, облизывая винтовку, пока не растер язык. Всякий раз, когда оказывался возле Штальшмидта и Штевера, они наступали ему на пальцы и осыпали его бранью. Когда лейтенант оказывался возле Грайнерта, он получал пинок в лицо, в голову, в пах. Изо рта и носа у него текла кровь. На руках почти не оставалось живого места. В глазах туманилось.

Кто-то поднял Ольсена на ноги и принялся использовать как боксерскую грушу. Они пихали его друг к другу, били, пока он не стал беспомощно падать от одного к другому и наконец свалился без сознания на пол. Грайнерт напоследок сильно пнул его в пах, но, к счастью, лейтенант боли уже не ощущал. Он лежал на спине, откинув набок голову, изо рта на пол текла тонкая струйка крови.

— Хм. — Штальшмидт постоял, глядя на неподвижно лежавшего. Дух этого человека он оказался не в силах сломить, но получил удовольствие от того, что сломил его тело. — Ладно, — сказал он, поворачиваясь. — Бросьте его в девятую камеру и забудьте о нем.

Довольный собой штабс-фельдфебель вернулся к себе в кабинет. День, в общем, был неплохим. Этот упрямый болван лейтенант был четвертым заключенным, которому он устроил обряд посвящения. Штальшмидт потер руки и бодро подошел к окну. Если б только представилась возможность устроить этот обряд лейтенанту Гансу Граф фон Брекендорфу! Если б только он смог заставить фон Брекендорфа ползать голым и дрожать перед собой, подпрыгивать со спустившимися на лодыжки брюками, обессиленно валяться с текущей изо рта кровью, — радость его не знала бы границ.

Штальшмидт сглотнул и заставил себя сесть, пока эта перспектива не стала обуревать его. Он каждый вечер молился богу, в которого не верил, чтобы фон Брекендорф попал к нему в руки. Ненависть к фон Брекендорфу он мог утолить лишь частично, унижая и мучая всех приводимых в тюрьму офицеров. Ему до конца жизни не забыть, что он вынес от фон Брекендорфа.

Была суббота, жаркий солнечный день в середине июля. Штальшмидт только что сменился и пошел прямиком в столовую выпить пива. Расстегнул воротник, сдвинул фуражку на затылок и даже теперь помнил, как у него выступила в предвкушении слюна, когда он подошел к ступеням.

У ступеней ему преграждал путь к двери Граф фон Брекендорф. Накануне девятнадцатого дня рождения ему присвоили звание лейтенанта, поэтому он был надменным и несносным. Фон Брекендорф сидел верхом на великолепной серой в яблоках лошади и, когда Штальшмидт приблизился, небрежно протянув руку, коснулся кончиком хлыста его горла.

— Это что такое, штабс-фельдфебель? Немедленно застегнись, я не потерплю, чтобы нижние чины расхаживали полураздетыми.

И когда Штальшмидт застегнул верхнюю пуговицу, фон Брекендорф прищурился, опустил хлыст и ткнул им Штальшмидта в живот.

— Как ты безобразно толстеешь! Сидишь сиднем в своем тюремном кабинете, это вредно; думаю, тебе очень не хватает физических нагрузок. Не годится мужчине целыми днями горбиться за столом. Пошли, я посмотрю, на что ты годен.

Штальшмидту ничего не оставалось, как повиноваться. Лошадь взяла с места рысью, и ему пришлось бежать за ней, дыша запахами разгоряченной лошади, кожаного седла и человеческого пота.

Фон Брекендорф заставил его преодолеть всю полосу препятствий. Из-под колючей проволоки Штальшмидт вылез с продранным мундиром и поцарапанным лицом, однако фон Брекендорф, казалось, не замечал этого. Он тут же потащил его к конюшням, направил в круг и заставил обежать несколько раз, а сам ехал сзади, щелкая хлыстом и произнося «Но!», когда они оказывались перед барьером. И даже тут фон Брекендорфу не надоело это развлечение. Он дал Штальшмидту десять минут на то, чтобы переодеться и вернуться в полной боевой форме, включая противогаз, потом заставил его тридцать шесть раз пробежать по кругу, ведя лошадь с всадником в поводу. Стоило Штальшмидту пошатнуться, он получал по плечам хлыстом. Штальшмидт едва не терял сознания, когда фон Брекендорф наконец его отпустил.