Легион обреченных

— Да, расскажи, — ответил я. И тут вспомнил, что не улыбался уже несколько недель. Я отправил Барбаре телеграмму, она приехала и оформила перевод, чтобы остаться во Франценбаде и ухаживать за мной, но душевное состояние у меня не улучшилось. Я был совершенно апатичным, безучастным, и Барбара очень беспокоилась.

— Тогда открой уши и слушай, голубок, — заговорил Штольпе. — Первый раз мне досталось во Франции. На железнодорожных путях лежало дерево, и я получил по затылку. Трещина в черепе. В госпиталь. Потом выписали. Недели через две учу одного парня, как следует ездить на мотоцикле. Выпустил руль, и будь я проклят, если кто-то не поставил забор у меня на пути. Я взлетел в воздух, будто снаряд, и приземлился в железную поилку для скотины. Она выдержала удар. Я — нет. Новая трещина в черепе плюс сломанная ключица. Выписывают без свидетельства. Проходит полтора месяца, и я опять там. Получил по башке оглоблей. Ну, говорю себе, теперь я должен добиться своего; только ты не представляешь, как трудно получить свидетельство, что у тебя винтика в голове не хватает. У хорошего немецкого солдата не может не хватать винтика. Видимо, потому, что у большинства хороших немецких солдат, которых я встречал, не хватает нескольких винтиков. Ну, что ж, подходит время выписываться, но я хочу довести свое дело до конца.

Начал с того, что сломал нос одному врачу. Видел бы ты потом его рыло; он даже плакал, уверяю тебя. «Нравится? — вежливо спрашиваю. — Моя фамилия Штольпе». Только это не сработало. Ладно, думаю, нужно действовать погрубее; и однажды говорю старшей медсестре, увядшей старой деве лет пятидесяти: «Снимай панталоны, Клеопатра; хочу потолковать с тобой». Это тоже не сработало; думаю, она надеется до сих пор. Ничего, сказал я себе, хороший немецкий солдат никогда не сдается. Что мне нужно, так это молоток. В общем, обзавелся я молотком и стал ждать, когда время настанет. Потом однажды вижу, что настало; иду к майору. Вежливо приветствую и восхищаюсь его личным кабинетом. Потом часами, изящными, золотыми. Спрашиваю, крепкие ли они. Этот тип не отвечает, лишь изумленно смотрит. Я подмигиваю, достаю молоток и бью по часам. Нет, говорю, они были совсем не крепкими. Я вытираю боек молотка, а майор тем временем звонит в свой звонок. Дешевое дерьмо, презрительно говорю и даю ему десять пфеннингов. На лотерейный билет, говорю, чтобы выиграть новые часики. Вбегает половина госпиталя, но я тихо спускаюсь на кухню и там подмигиваю девочкам. Ну и жарища же здесь, говорю. Открыть окно, красавицы? И достаю молоток: восемь стекол. Теперь у вас будет немного воздуха, а, девочки? Потом швыряю в суп свои носки, три носовых платка, половую тряпку и спрашиваю, не могут ли. они заодно постирать их для меня. Тут, наконец, свидетельство мне выдали.

Я так и не смог понять, насколько Штольпе ненормален; но его понимание приятного и полезного было безупречно; Барбара очень радовалась тому, что он взял меня под свое крылышко и ободряет своими безумными идеями, которые обладали невероятным свойством приводить к раздобыванию госпитального спирта.

Когда я обрел способность вставать, мне дали кресло-каталку, потому что я был все еще почти парализован, и Штольпе с удовольствием возил меня. Кресло оказалось очень кстати, особенно когда мы отправлялись в театр или в другое место, где требовалось стоять в очереди. Штольпе прямиком ввозил меня в один из проходов, потом садился рядом; там как раз хватало места для двоих.

Кроме того, мы очень развлекались, когда кто-то третий возил нас по красивым улицам Эгера или Праги, а мы сидели бок о бок, с улыбкой принимая сочувственные взгляды молодых дам. Это привело к тому, что нас однажды пригласили на большую вечеринку, где присутствовало несколько пожилых немецких и словацких офицеров. Они и светские пражанки растрогались чуть не до слез, увидев нас, удобно сидевших в одном кресле: Штольпе в серо-зеленом егерском мундире, с громадным эдельвейсом на кепи, и меня в черной форме танкиста, с беретом набекрень. Чего только они не старались сделать для нас! Наши карманы были набиты всевозможными деликатесами, которыми мы потом поделились с другими пациентами в палате. Они даже сфотографировали нас на память о том случае, когда егерь и танкист сидели в одном кресле.

Однажды нам не повезло — несколько этих добросердечных матрон увидели меня и Штольпе в импровизированных гонках на креслах-каталках, только тут Штольпе не сидел в кресле, а бежал, толкая его, со всех ног. После этого нас больше не приглашали на вечеринки.

Когда потребовались деньги и развлечения, Штольпе позвонил своей подружке, жене штандартенфюрера СС, жившей в Нюрнберге.

— Привет, моя старая услада, — радостно закричал он в телефонную трубку, заставив всех в почтовом отделении обернуться к нему. — Как там этот бродяга? Дома он? Нет? В России, да? Самое место для него! Слушай, старая кобыла, я узнал одну новую позу, и если тебе интересно, давай, приезжай. Но эта поза требует большого напряжения, так что, если не сможешь привезти чего-то очень укрепляющего, можешь не беспокоиться. Только не вези этого портвейна; я всегда говорил, что бродяга купил скверную партию. Сама его пей. Ну, я не могу болтать с тобой весь день. Жду в два тридцать две.

И вместо того чтобы положить трубку, бросил ее, она болталась, и несколько секунд из нее раздавался протестующий смех. Две девушки засмеялись, все остальные в этом скучном месте с трудом скрывали веселье. Потом мы встали в очередь, купили почтовую марку, и Штольпе прилепил ее на лоб полицейскому. Тот воспринял это добродушно.

К моему удивлению, на другой день в самом деле приехала пожилая супруга штандартенфюрера, привезла множество купленных на черном рынке бутылок и лакомств. Они с Эрнстом провели два часа в номере отеля, потом он отправил ее обратно в Нюрнберг, сославшись на нехватку времени. После ее отъезда вся палата напилась вдрызг винами и ликерами, которые она привезла.

Однажды Штольпе исчез. Его отправили в специальный госпиталь. Через неделю я получил от него открытку:

«Нюрнберг, цирк, 18 апреля 1944 г.

Дорогой Свен.

В какое дерьмо я угодил! Курить запрещается. Выходить запрещается. Я украдкой хожу в туалет и чертовски боюсь в один прекрасный день узнать, что и это запрещается. До вчерашнего дня ел под кроватью, потом медсестра объяснила, что это не запрещено. Все двери запираются, только туалетная широко открыта. На всех окнах железные решетки, вот только не знаю, зачем — чтобы мы не удрали оттуда, или чтобы никто снаружи не влез к нам.

С приветом Эрнст Сумасшедший».

КОМАНДИР РОТЫ

— Дорогая!

— Дорогой! О, Свен, как я рада снова видеть тебя. Я очень тосковала по тебе.

— И я по тебе, Барбара. Давай мне один из чемоданов. Машина нас ждет. Есть хочешь?

— Конечно.

Поев, мы поехали в отель, там она приняла ванну и устроила получасовой отдых. Как ни странно, мы не бросились друг другу в объятья. Мы были просто очень рады, нам и без этого было хорошо и легко на душе. Таким спокойным я не бывал уже несколько нервотрепочных месяцев. Нам нужно было многое сказать друг другу. Другое не убежит. Мы поехали в Потсдам, там пообедали и погуляли, держась за руки, по парку в Сан-Суси.

Над Берлином раздавался грохот и рев большого воздушного налета. Барбара испуганно прижималась ко мне, когда мы стояли, глядя на пламя и дым над Нойкельном. Бомбардировщики волна за волной заходили на город, чтобы сбросить свой груз.

Внезапно раздался пронзительный вой. Я тут же повалил Барбару и бросился на землю рядом с ней. Еще одна бомба с визгом пошла вниз. Барбара подскочила и, совершенно обезумев от панического страха, с криком побежала по дороге.

Я вскочил и помчался за ней, крича:

— Барбара, бросайся на землю! Барбара! Барбара!

Пронзительный вой заставил меня броситься в канаву. Сверху дождем посыпалась земля. Я полежал несколько секунд, потом встал. Барбары не было.