Страница 42 из 54
Мы отправились на фронт, не зная, куда именно. Оказалось, во Львов, где мы стерли с лица земли деревню и подавили русскую артиллерию огнем автоматических пушек[59]. После этого двинулись на восток. Днем и ночью покрывали сотни километров, останавливались только, чтобы заправиться водой, загрузиться углем или пропустить на разъездах встречные поезда. В вагонах можно было улечься и спать, время проходило великолепно. В конце концов, думали мы, война не так уж плоха, если есть возможность всегда высыпаться. Мы ведь и стали нетерпимыми, нервозными от постоянного недосыпа.
В Кременчуге, когда мы прогуливались возле вокзала, неожиданно послышался женский голос:
— Свен! Свен!
Мы в изумлении оглянулись. На путях стоял пустой санитарный поезд, и в одной из вагонных дверей мне махала рукой медсестра:
— Свен, иди сюда, поздоровайся!
Это была Аста. Она обняла и поцеловала меня. Я едва узнавал ее в этой форме, к тому же, когда знал ее в Готенбурге, она была сдержанной, скучноватой, правда, хорошенькой. Видно было, что война преобразила ее. Ни в глазах, ни в движениях Асты не было нерешительности. Она втащила меня в вагон, две другие медсестры завладели Стариком и Портой.
Аста была замужем за человеком на двадцать два года старше ее и развелась с ним. Потом вместе с подругой добровольно поступила в Германский Красный Крест, и так далее, и так далее. Господи, какую похоть я испытывал. И она тоже. Мы смотрели друг на друга и не говорили, чего хотим. Потом подошла еще одна медсестра и что-то прошептала ей на ухо.
— Пошли, — сказала Аста, повела меня в другой вагон, толкнула на нижнюю полку, задернула штору и быстро, ловко разделась. Одним движением сняла платье, и слова стали не нужны — мы оба хотели этого одинаково сильно, и было чудесно вдруг оказаться с чистой, крепкотелой молодой женщиной, знавшей и что к чему, и что четверть часа — время вполне достаточное, если не тратить его на разговоры о погоде или на мысли о том, чего не смеешь. Мы так изголодались по этому, были так жадны и пребывали в такой гармонии, что проделали это дважды, потому что не раздумывали, а действовали, не колеблясь, повиновались накопленной за месяцы воздержания страсти. Странно, что жизнь, обнаженная и бесстыдная, может подкараулить трех грязных солдат и напомнить им о своем существовании, близком существовании, на ничем не примечательной станции. Это означает, что всегда можно неожиданно встретить что-то хорошее, и тогда четверти часа более чем достаточно.
Я до сих пор с улыбкой вижу мысленным взором ту слегка комичную картину — мы, трое грязных солдат, не без гордости, но торопливо идем к своему бронепоезду, упрямо повернувшись спиной к санитарному, который вот-вот отойдет. Мы не оглядывались, но я всегда представляю себе окно в вагоне, и в нем — три женских лица с нежным, трогательным выражением. Это не три медсестры, а три женщины с санитарного поезда, одарившие лаской трех мужчин и получившие хорошее воздаяние. Произошло это очень быстро и было очень отрадно.
Со смеющимися глазами мы влезли в свой вагон.
Душевно они поступили?
Безусловно.
Молчал даже Порта, это показывает, что в мире существует нечто большее, чем просто сладострастие.
Старик принялся напевать под нос, и Порта достал флейту. Потом мы на удивление всем рассмеялись.
— Бедные девочки, — сказал Старик. — Должно быть, набрались жуть сколько вшей.
И мы исполнили песенку о короле, при котором жила блоха.
Это было поэтическое чудо, естественное и неожиданное, подобное тому, как, лежа в траве летним днем, внезапно обнаруживаешь, что твои пальцы нюхает зайчонок.
В течение следующих суток бронепоезд шел к району боев. В Бахворате, неподалеку от одного из притоков Донца[60], нам объяснили нашу задачу. Мы должны были поддержать наступление, потом продвинуться как можно дальше по линии Луганск — Харьков и наделать как можно больше разрушений в тылу противника. Потом пуститься в обратный путь, взрывая за собой мосты и железнодорожные пути. Если поезд выйдет из строя, его требовалось взорвать, и всем уцелевшим пробираться к нашим позициям.
Во всех вагонах раздался по радио голос оберстлейтенанта Хинки:
— Внимание. Приготовиться к бою.
Мы расчехлили пушки, поднесли снаряды, и каждый занял свое место. Поезд постоянно набирал скорость, пока не начал раскачиваться, колеса грохотали и время от времени издавали скрежет и визг на крутых поворотах. Потом из громкоговорителя прозвучал отрывистый приказ:
— Поезд! Приготовиться к вступлению в бой!
Казенники больших орудий открылись, в них вложили снаряды. Раздавался стук и лязг стали о сталь; механизмы наведения пушек вращались, автоматические пушки были заряжены. Мы натянули асбестовые шлемы. Я глядел на местность в перископ. Впереди и чуть в стороне протекала река, широкая, грязно-желтая, вьющаяся лентой среди серых склонов. На большой скорости мы пронеслись через покинутую деревню, затем по большому железному мосту. Река далеко внизу походила на желтую крышу из рифленой жести.
Отъехав от реки добрых пять километров, мы вошли в соприкосновение с противником, который внезапно произвел по нам два орудийных выстрела. Поезд сразу увеличил скорость, и стук тяжелых колес почти заглушал вой снарядов. Потом в башнях зазвенел сигнал тревоги, и поступил приказ открыть огонь.
Каждого командира вагона оповестили о цели, они в свою очередь проинструктировали командиров башен. Большие орудия обратили черные зевы к залитым солнечным светом лесам и полям.
Затем прозвучала команда: «Пли!», и раздался оглушительный раскатистый гром — наши тридцать тяжелых орудий завели песню смерти приветливому летнему ландшафту. Вскоре нас окутали дым и пыль. Каждый раз, когда все пушки стреляли вместе с одной стороны, поезд качался так сильно, что мы думали — он повалится. Русские начали отвечать, снаряды с грохотом били по вагонам; но были так малы, что не причиняли никакого вреда. Однако вскоре заговорили их тяжелые, двухсотвосьмидесятимиллиметровые орудия, и некоторые снаряды оказывали свое действие, колотя по нам[61]. Мы тут же сменили цель и стали стрелять по русской артиллерии. Внезапно поезд остановился. Объявили, что у одного из передних вагонов прямым попаданием разбита колесная пара. Саперам пришлось вылезти и под прикрытием поезда свалить поврежденный вагон с пути. Было необходимо прийти в движение как можно скорее, стоящий бронепоезд представлял собой беспомощную жертву артиллерии противника. Однако прежде, чем свалили этот вагон, русские подбили другой, и весь его экипаж погиб.
Этот неистовый огонь вынудил нас отъехать назад, к мосту. Проделав это, мы с чудовищным грохотом взорвали путь. Затем наш штаб на другом берегу реки передал нам приказ остановиться в километре восточнее моста и прикрывать огнем переходящую по нему пехоту. Когда она перейдет, нам нужно было переехать на западный берег, после чего саперы взорвут мост. Другой бронепоезд, «Бреслау», отправили нам в подкрепление, и когда он занял позицию у моста, оберстлейтенант Хинка захотел, чтобы мы продвинулись на линию Ростов — Воронеж и нанесли противнику посильный урон. Он думал, мы сможем доехать до городка в двадцати километрах, где размещался дивизионный штаб русских. «Бреслау» должен был оставаться на месте и обстреливать противника в надежде, что русские не заметят продвижения «Лейпцига» к ним в тыл.
Первые несколько километров мы мчались на полной скорости, и по нам не стреляли; потом русские навели тяжелые орудия, и через четверть часа несколько наших вагонов были серьезно повреждены. Вскоре наш паровоз получил несколько серьезных повреждений, и нам пришлось медленно ползти назад.
На нас двинулось несколько больших танков, пришлось опустить стволы орудий и бить по ним. Попадания представляли собой фантастическое зрелище. Наши стодвадцатимиллиметровые снаряды разносили эти танки, их бронеплиты летели в воздух, будто перья из разорванной подушки.
59
На бронепоездах были автоматические зенитные орудия, которые не могли подавлять артиллерию противника. — Прим. ред.
60
Река Северский Донец, Луганская обл. — Прим. ред.
61
Хассель, как всегда, преувеличивает: на бронепоездах находилось 6—8 орудий, которые никогда не стреляли залпами. 280-мм мортира (Бр-5) вела огонь 246-килограммовыми снарядами; при точном попадании от платформы бронепоезда оставались щепки, не говоря уже о людях. — Прим. ред.