Страница 30 из 76
— Физические нагрузки, вот что необходимо этой своре, — громко произнес артиллерийский генерал и плюнул на фотографию знаменитого пехотного командира и полководца, генерала Людендорфа. А затем с неослабевающей энергией гонял весь личный состав участка по комнате до тех пор, пока у полицейских едва не лопнули легкие. Грозил им трибуналом, Восточным фронтом и неизбежной геройской смертью.
Последними словами, которые он выкрикнул перед тем, как потребовать освобождения Малыша, были превосходно выбраны, чтобы вселить ужас в эсэсовцев[80]:
— Об этом беспорядке станет известно фюреру! Я немедленно распоряжусь о вашем переводе в боевую часть!
От глубоко потрясенных полицейских послышалось слабое «так точно, герр генерал».
Малышу он прогремел:
— Мы поговорим с тобой попозже!
Но, увидев ленточку штрафного полка, генерал покраснел и умолк. Поправил широкий ремень с маленьким маузером, смахнул несколько пылинок с кроваво-красного лацкана и глубоко вздохнул.
— Вы поедете на санях, вот увидите! Восточный фронт ждет! — Подмигнул Линкору и заявил стоявшему с глупым видом Малышу:
— При попытке к бегству эта дама не поколеблется применить оружие!
После этого они ушли.
Но перед этим оберстлейтенант взял бумаги Малыша. Похлопал ими по плечу полицейского унтера и заверил его:
— Ты никогда не забудешь этого, унтер-офицер!
Малыш захлопал подбитыми глазами. Из его распухших губ вырвалось какое-то рычание. Оберстлейтенант критически оглядел его, хлопнул бумагами по боку и сказал:
— Я не забуду тебя, солдат. Буду наблюдать за тобой. Исполняй свой долг, и ты радостно падешь за Отечество!
Малыш принял что-то вроде стойки «смирно» и тупо уставился на оберстлейтенанта, который повернулся и последовал за остальными офицерами.
Малыш плюнул на пол и сказал:
— Пошли, Эмма.
Она взяла его за руку и повела, как маленького мальчишку, который упал на улице и теперь идет домой, чтобы его утешила мать.
Малыша уложили в постель, предписав питаться молоком и галетами. Потом он ел домашнее печенье с какао.
Линкор и ее сестра Аннелизе накрыли его одеялами, чтобы он не простыл. Вечером, когда все утихло, они с Легионером напились допьяна. Несколько часов шептались. Мы то и дело слышали слова «охотники за головами» и «Обезьянья Рожа».
Поздно вечером в субботу они решили навестить Обезьянью Рожу, чтобы частным образом обсудить с ним его поведение. Уходили они в весьма приподнятом расположении духа, и благодаря бутылке водки, которую захватил с собой Легионер, оно, когда они добрались до цели, приподнялось еще больше.
Браун открыл дверь, будучи в одних трусах. Выглядел он крайне озадаченным — вероятно, из-за позднего необъявленного визита. Разумеется, ему потребовалось какое-то время, чтобы узнать Малыша, и когда узнавание произошло, встрече радовался определенно только Малыш. Он был необычайно общителен. Щекотал безоружного Брауна под подбородком острием боевого ножа, кокетливо щипал за щеку и обещал перерезать горло.
Фельдфебель Браун смог издать лишь сдавленный крик, когда стальные пальцы Легионера сомкнулись у него на горле и выдавили весь воздух.
— Я хочу сам прикончить его, — запротестовал Малыш, когда Браун начал лиловеть.
Фрау Браун и выглядела, и была ревностным членом Национал-социалистической женской организации. Она появилась в дверях супружеской спальни и, не успев понять, что происходит, приказала пронзительным голосом:
— Я немедленно требую тишины!
Несмотря на слабый свет маскировочной лампы, было видно, что ее редкие волосы накручены на бумажные папильотки. Спасаясь от начинавшегося холода, она обернула шею синими женскими рейтузами. Фланелевая ночная рубашка была почти новой, розоватой. На ногах у нее были армейские носки. Как и все остальное, ночная рубашка некогда принадлежала бывшей владелице квартиры, вдове-еврейке, погибшей в Нойенгамме[81].
Фрау Браун долгое время мечтала завладеть этой квартирой. Прошло три года с тех пор, как вдову и ее троих детей забрали эсэсовцы. Арест прошел так быстро, что мать и дети смогли забрать только то, что было на них, — очень немногое, поскольку забрали их в три часа ночи.
Фрау Браун, одетая в кожаную куртку и сапоги, принимала участие в аресте. На лестнице младший ребенок, трехлетний мальчик, потерял башмачок. Когда его вывели на мокрую от дождя улицу, он заплакал и сказал, что ему холодно. Унтершарфюрер СС влепил ему пощечину со словами:
— Вот тебе обогрев, еврейское отродье!
Фрау Браун плюнула в лицо материи пнула ее в голень.
— Не беспокойся, мы приедем в лагерь навестить тебя и твоих детей.
Потом вошла в квартиру и принялась передвигать мебель еврейской семьи. Ей хотелось расставить все по своему вкусу к тому времени, когда фельдфебель вернется из участка.
Мать-еврейку и двух младших детей отправили в газовую камеру. Старшая, девочка пятнадцати лет, оказалась в лагерном борделе. Малыш разузнал это все по многим таинственным каналам, известным лишь тем, кто находится не в ладах с обществом.
Малыш, сощурясь, воззрился на фрау Браун. Из горла его вырывались какие-то булькающие зверские звуки. Он протянул волосатую ручищу и ухватил эту тощую, злобную змею за волосы.
Фрау Браун закричала, но крик быстро оборвался. Малыш треснул ее головой о дверь. Потом с глухим стуком швырнул безжизненное тело на пол.
— Это сущая дьяволица, — сказал он Легионеру и принялся пинать лицо женщины тяжелыми сапогами.
Брауна Малыш удавил куском стальной проволоки. Убедясь, что он мертв, ханжески пробормотал: «Et cum spiritu tuo»[82], единственное, что осталось у него в памяти от пребывания в католической исправительной школе в Миндене.
Уходя, они тщательно проверили, хорошо ли заперта дверь.
— Воры могут забраться, — сказал Малыш. — Развелось всякой швали.
Потом поддернул брюки и последовал за Легионером.
Когда они вошли к Доре, та поставила перед ними два стакана и сказала:
— Еще по одной, ребята?
Будто они только что отходили потанцевать.
— Ну, за большую крысу, — сказал Легионер, когда они подняли стаканы.
Дора выпила аквавит с ангостурой и издала долгий, облегченный вздох.
— Убрали их? — спросила она, затягиваясь белой манильской черутой[83].
Легионер посмотрел на нее, подмигнул, щелкнул языком и поднял вновь наполненный стакан.
— За тебя, Дора!
Она усмехнулась.
— И за смерть всех, с кем вы собираетесь свести счеты!
Все выпили до дна.
— Будь я проклят, — сказал с отрыжкой Легионер, — нет лучшего средства, чем выпивка. От всего, что тебе досаждает.
Хвати у кого наивности спросить Дору, находились ли они у нее весь вечер, она поклялась бы спасением души, что оба ни на минуту не покидали зал.
Но никто не спрашивал. Обезьянья Рожа канул в мрак забвения.
Наутро канадская авиация совершила налет на Гамбург, и район, где жил Браун, превратился в море огня.
Малыш, взглянув на Легионера, сказал:
— Слава Богу, что мы решили сходить туда вчера! Иначе бы опоздали. И тогда уже не попали бы в сад Аллаха, где вечно цветут цветы, Гроза Пустыни!
— Не нужно смеяться над серьезными вещами, — мягко упрекнул его Легионер.
VIII. «Ураган»
— Вам нужно установить контакты, — сказала Дора. — Они необходимы, как витамины.
Красавчик Пауль был хорошим контактом. Он отправлял людей на виселицу или освобождал от призыва в соответствии со своими планами. Если не видел выгоды для себя, никому ничего не делал. Отказываться сделать кое-что для Доры ему было невыгодно. Когда она позвонила, он приехал.
Красавчик Пауль был одной из самых зловредных гадюк в Третьем рейхе, но у Доры имелась сыворотка против его укуса.
80
Странно называть полицейских эсэсовцами: вполне возможно, они и были членами СС, но форма у них была полицейская. — Прим. ред.
81
Концентрационный лагерь, располагавшийся в 30 км от Гамбурга. — Прим. ред.
82
И с духом твоим (лат.). — Прим. пер.
83
Сорт сигар с обрезанными концами. — Прим. ред.