Страница 48 из 69
Эпическая конфронтация, произошедшая в июне 1860 года, характеризуется как самая известная битва XIX века после Ватерлоо. Поэтому можно весьма удивиться, узнав, что почти все элементы знаменитого обмена репликами между Гексли и Уилберфорсом до абсурда преувеличены. Как и с другими мифами, рассмотренными в этой книге, по стратегическим соображениям оксфордскому диспуту было придано преувеличенно символическое значение. Первой в этом споре пострадала Истина. Легенда о том, как Гексли одержал победу над Уилберфорсом, жива до сих пор потому, что такая откровенная конфронтация науки и религии позволяет пропагандистам научных взглядов показать науку в самом выгодном для нее свете. Другими словами, религия всегда оставалась главной целью нападок со стороны наиболее воинственных и ревностных ученых. Теологи считают, что они придерживаются некой совокупности неопровержимых основных идей, в которые, как сказал Теннисон, «следует верить, и только верить». В свою очередь, ученые видят главное в том, чтобы уметь расставаться с самыми дорогими их сердцу убеждениями, если того требуют факты. Наука позволяет вести исследования, необремененные ни догмой, ни предвзятостью.
Однако представление о науке и религии как о естественных антагонистах не дает увидеть всю сложность их взаимоотношений в историческом аспекте. Разоблачение устойчивого мифа об оксфордских дебатах позволит исследовать эти отношения и показать, как легко и с использованием каких незначительных ресурсов иногда пишется великая книга развития Науки.
Лишь немногие авторы, повествуя об июньских дебатах 1860 года, удержались от соблазна придать сюжету особый драматизм. Теряющая сознание леди Брюстер и вышедший из себя контр-адмирал Фицрой всегда оказывались в центре внимания. Но на самом деле даже эти эпизоды не должны нас удивлять. Жара в зале и очень тесные корсеты часто приводили к тому, что в викторианские времена какая-нибудь дама сознательно или нечаянно теряла сознание. Что касается Фицроя, то из-за подвижности психики всего через пять лет после этого события он покончил с собой, перерезав себе горло. Кстати, его дядя, лорд Каслрейг, поступил аналогично годом позже. Но обморок леди Брюстер и крики Фицроя — всего лишь незначительные украшения традиционного сюжета. На самом деле главным результатом оксфордских дебатов было то, что обе стороны покинули Оксфордский музей, весьма довольные собой и уверенные в своей окончательной победе.
Так, Уилберфорс, опытный и умелый спорщик, считал, что его словесные хуки оставили не один кровоподтёк на физиономии Гексли. В письме другу, написанном несколько дней спустя, он отмечал: «У меня был довольно длинный бой с Гексли, и, мне кажется, я его изрядно побил». Его оценку разделял и корреспондент газеты «Ивнинг стар», отметивший «большую силу и красноречие» Уилберфорса. Двадцать лет спустя сын епископа кратко упомянул эти оксфордские дебаты в биографии отца, утверждая, что «полная красноречия» речь отца против дарвинизма «произвела сильное впечатление». С ним согласилась лондонская ежедневная газета «Джон Буль». Уилберфорс, как сообщалось в редакционной статье, показал, что дарвиновская работа «Происхождение видов» «выстроена» на очень слабом фундаменте. Возможно, самым удивительным является то, что Уилберфорс вряд ли вообще поднимал деликатный вопрос о родословной Гексли. Даже друзья Гексли считали, что их друг излишне обидчив. Если Гексли и наносил сокрушительные удары, то, похоже, лишь в поединке с тенью.
Воспоминания дарвиниста-ботаника Джозефа Хукера тоже значительно отличаются от общепринятого изложения этого сюжета (можно сразу догадаться, кто тут главный герой. Хукер рассказал Дарвину, как он «чмокнул» Уилберфорса «под бурные аплодисменты». Далее он хвастался, что после его тирады «Сэму пришлось заткнуться»:
[Он] не смог произнести в ответ ни слова, и встреча закончилась. Победа досталась тебе после четырехчасового боя… Меня поздравляли и благодарили люди и в самом черном, и в самом белом со всего Оксфорда.
Свидетельство Хукера особенно интересно тем, что показывает, как парировал вопрос Гексли. Он «целые сутки после диспута ощущал себя самым популярным человеком в Оксфорде», однако, как замечает Хукер, «не мог заставить аудиторию слушать себя; при этом он не воспользовался явно слабыми аргументами Сэма и не сумел придать своим речам ту форму или экспрессию, которые могли бы захватить зал». Другие, также вполне благожелательные свидетели вспоминают, что Гексли не только не выглядел убедительным, но оказался совершенно не способен заставить другую сторону замолчать, «был бел от гнева» и слишком возбужден, чтобы «как следует выступать». Перевозбуждение, казалось, парализовало его язык.
Создается впечатление, что триумфальный рассказ, который Гексли отправил доктору Дайстеру, был попыткой сохранить хорошую мину при плохой игре, а не гордым повествованием о своем триумфе. Это согласуется и с другими свидетельствами, рассказывающими, как нервничал Гексли на ужине, состоявшемся в день дебатов. И, как и многие другие, Дарвин, по причине своей физической и духовной слабости не присутствовавший на дебатах, так и не смог понять, кто же одержал верх в этом споре. Похоже, самую справедливую оценку дал журнал «Атенаум». Он писал, что обе стороны «нашли себе противников, достойных их клинков; они предъявляли обвинения и контробвинения скорее для того, чтобы доставить удовольствие самим себе и своим друзьям». Этот вечер не выявил ни победителей, ни проигравших.
Вот почему рассказ о знаменитой дискуссии, приведенный в начале главы, сильно расходится в деталях с действительностью. Миф об унижении Уилберфорса возник позднее и был создан истовыми дарвинистами, которые опирались на слишком отредактированные воспоминания Гексли и решили не замечать других свидетельств. Таким образом, сторонники Гексли специально старались внедрить в сознание своих последователей идею о естественном противоречии между тем, что Фрэнсис Бэкон назвал «делами» и «словами» Бога. В сочиненной ими легенде оксфордские дебаты 1860 года предстают как та точка в истории, когда наука смогла наконец освободиться от цепей догмы и покончила со столетиями вынужденного молчания по такому важному вопросу, как место человека в природе. Но на самом деле все было далеко не так.
Тот факт, что между наукой и религией есть фундаментальное отличие, аудитория, собравшаяся в июне 1860 года, воспринимала с трудом. Большинству присутствующих казалось, что разница вообще не существует. Таким образом, Оксфордский музей, куда все направлялись, можно было с полным правом назвать «храмом науки». На входе на них сверху смотрел искусно вырезанный ангел, и нужно сказать, что строительству музея во многом способствовал епископ Уилберфорс. Было бы несправедливо утверждать, что на этом его причастность к науке заканчивалась. Уилберфорс являлся также вице-президентом Британской ассоциации развития науки и накануне сам выступал с научным докладом. Совершенно ясно, что Елейного Сэма нельзя было назвать противником науки, как нельзя было сказать, что он — человек без юмора и идеологически зашоренный. Ему приписывают следующие стихотворные строчки:
Эти строчки, по крайней мере, говорят о том, что их автор умел взглянуть на мир глазами других.
Взгляд Уилберфорса на науку был довольно обычным. Даже в конце XIX века многие ученые видели в природе то, что могло противоречить написанному в Библии; но при определенных оговорках, вызванных открытиями в палеонтологии и геологии, их вполне удовлетворял — пусть даже и не буквально — текст Книги Бытия. Десятки ученых середины Викторианской эпохи утверждали, что наука позволяет по-новому взглянуть на Всемогущего Творца. «Научный поиск, — как заявил лорд Роттесли, открывая 30 июня знаменитые дебаты, — позволяет человеку приблизиться к Богу». Естественная теология была одной из самых продуктивных областей зоологии и ботаники XIX века; она ставила своей задачей проникновение в сложность Творения, поэтому отрицание Бога Творца считалось кощунством. Это направление достигло своего апогея в 30-е годы XIX века, когда были опубликованы «Бриджуотеровские трактаты», изданные престарелым графом Бриджуотером во искупление грехов беспутной жизни. Авторы книги собрали в ней все, что, по их мнению, подтверждало отсутствие конкуренции между наукой и религией и способствовало полезному обмену идеями между ними.