Страница 65 из 76
Надюха сидела с низко опущенной головой, слёзы текли по её щекам, и она никак не могла справиться с ними — текли и текли, как у психопатки. Она уже не слышала, о чём ещё говорил отец, что возражала ему мать, — она думала лишь об одном: как не показать слёз, как сдержать рвущийся из души крик, как пересилить желание кинуться на диван и разрыдаться. Такого с ней ещё никогда не случалось…
Стиснув зубы, отвернув голову, она поднялась, окаменело постояла, словно в раздумье, и, механически передвигая ноги, ушла в другую комнату. Вслед за ней выскочила мать, прижала голову к груди, забормотала что-то утешающее. И только тогда Надюха дала себе волю: вся горечь, копившаяся неделями и месяцами, вся усталость от долгих трудных поисков жилья, мытарств у старухи, ежедневного мотания на городском транспорте на работу и с работы, вся накопившаяся тоска по дочери, с которой была практически разлучена целыми днями и виделась лишь урывками по вечерам, когда забирала из яслей, а потом — садика, и рано утром, когда собирала и уводила в чужие руки, — вся эта тяжесть вдруг подломила в ней какие-то опоры, казавшиеся прочными и нерушимыми, и у неё началась самая настоящая истерика. Она рыдала в голос и, как ни старалась перестать реветь, не могла остановиться. Ольга Трофимовна сбегала на кухню за валерьянкой, закрыла дверь на крючок, чтобы ещё больше не разгневать отца. Люба, испуганная, замученная уроками, дрожала мелкой дрожью и тоже готова была расплакаться, глядя на сестру.
Ночь прошла тревожно. У отца вскоре после разговора вдруг схватило сердце. Валидол, которым он давненько спасался, на этот раз не снял боли, и тогда пришлось бежать к соседям, звонить по телефону, вызывать "неотложку". Пожилой сухощавый врач измерил кровяное давление, посчитал пульс и, сделав какой-то укол, велел недельку полежать спокойно, без всяких волнений. Ещё он велел вызвать утром врача из поликлиники.
Назавтра, несмотря на уговоры Ольги Трофимовны послушаться врача и остаться дома, Кондратий Васильевич ушёл на работу. Выпил чаю покрепче и двинул, надев потёртый плащ и напялив выцветшую кепчонку. Вставать ему приходилось раньше всех в доме — завод, где он работал вулканизаторщиком, лет пять назад перевели на окраину, и Кондратий Васильевич, привыкший к своему коллективу, терпеливо мотался, тратя по три часа в день на дорогу. Вслед за ним уехала Ольга Трофимовна; её завод был почти в самом центре города, но в другой части, не в той, где находилось Надюхино РСУ.
Надюха встала разбитая, будто всю ночь не смыкала глаз. Оленька тоже спала плохо и теперь, когда Надюха собирала её в садик, капризничала, принималась реветь, брыкалась, отказываясь от еды. Надюха нервничала, прикрикивала на девочку, зато Люба ходила возле неё, как наседка, сулила ей и кошечку, и птичку, и конфетку, и пряничек мятный, и обещала, что в садике покажут по телеку маленьких весёлых зайчиков, серого волка и ещё одного зверька "во-от с такими ушами и во-от с такими усами". Оленька стала гадать, кто бы это мог быть: тигр? кот? козёл? Так, гадаючи, она и позавтракала, и дала себя одеть, и ушла с Надюхой в утренний озабоченный, спешащий город.
На работе Надюху ждал сюрприз: письмо от Сергея. Видно, догадался, что она ночует теперь у отца и по адресу старухи посылать бесполезно. А по адресу отца не захотел. Письмо вручила ей секретарша. Надюха, не распечатывая конверт, вышла во двор, на дальнюю скамейку и только там, в одиночестве, прочла письмо.
"Милые мои, хорошие, — писал Сергей. — Привет вам от вашего Серёги-носороги из города Череповца. Сижу я тут в лучшей гостинице, ем-пью по талонам, за госсчет. Каждый день лекции, кинофильмы. Только не художественные, а всё про строительство — то про КамАЗ, то про Саяно-Шушенскую ГЭС, то про БАМ. Вот куда бы податься годика на три! На пять таких квартир заколотили бы! Одного работягу на БАМе спрашивает корреспондент (это в кино): сколько вы получаете, довольны ли заработками? Он палец вскинул: во! Сотни четыре, как минимум, говорит. Морда так и лоснится. Там, конечно, хорошо, но зато у нас Питер! Лично я страшно тоскую по городу. Даже во сне видел места, которые видны со стены. А может, потому, что вы там? Бог с ними, с этими тысячами, как-нибудь вырулим с кооперативом. Так мне кажется.
Главных соревнований пока не было — только пробы. Завтра начнут хронометрировать. За первое место, говорят, дадут премию с дипломом. Хорошо бы сотни три отхватить, а? Ребят много, из разных мест. Есть и девчата, но, сама знаешь, я ведь у тебя, как Иисус Христос, за такой женой, как ты, они мне безо всякого интереса. Так что хоть поэтому не психуй. Живу я в комнате на двоих. Сосед Чумак. Это не прозвище, а фамилия. Зовут Василь. Хороший парень, из Минска, Серьёзный и молчаливый. Белорус.
Есть ребята — очень даже неплохо кладут, по в основном — салаги. На первой пробе меня обошёл одни только Димка Шакарян из Еревана. Димкой его назвал отец в честь друга, погибшего на войне. Димка — так и в паспорте, полное имя. Странно, пока не привыкнешь. Так вот, на второй пробе я вышел на пять кирпичей вперёд. За это, представляешь, Димка подарил мне кофемолку. Теперь я у него первый джан, то есть друг по-армянски. Кофемолка, говорит, из Еревана, нигде в мире таких не найдёшь, только в Ереване. Пей, говорит, дорогой, на здоровье. Приезжай в Ереван, лучшим гостем будешь, по всей Армении прокачу. У него машина, и у тестя машина, и у брата — "Запорожец". Целый чемодан коньяку привёз, одну бутылку отдал мне. Широкая душа. Чёрный, лохматый, как леший на пружинках. По-русски говорит плохо, но понимаем друг друга без слов, когда кидаем кирпичи на соседних стенках. Работает как заводной, кричит, поёт, с девчатами успевает перемигиваться, а швы — струночками. Золотые руки. С ним у меня и будет битва, а остальным могу дать фору десять — двадцать кирпичей.
Короче, соскучился, свербит, рвусь домой. Если удастся, завтра-послезавтра смотаюсь, хотя тут всё так хитро, что могут не оплатить командировку.
Как ты там? Как Оленька? Смотри, не крась без меня, а то приеду — врежу. Смотри, Надька, капитально прошу, не притрагивайся к краске, а то опять будешь чесаться до крови, как в прошлый раз. Я эту покраску — раз-два и в дамках. Привет родным, профессору — персональный. Целую, обнимаю, чего и себе желаю. Сергей".
Письмо взбодрило Надюху, настроение поднялось, и всё было уже не так беспросветно и ужасно, как казалось вчера. Спокойный тон письма, забота Сергея о ней, Надюхе, скрытая за всем этим теплота и, конечно же, любовь — всё это придало ей уверенность и новые силы. Она решила, что сможет поговорить с Христиной Афанасьевной, и точно, вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, ей стали приходить в голову слова, которыми вполне достойно, не роняя себя, можно было бы начать разговор об оплате вперёд, под честное слово.
Обедать она пошла в столовую, где, как обычно, обедало большинство строителей с капремонта. В раздаточном зале ей встретился Мартынюк — краснорожий, ухмыляющийся, похмельный. Он нёс полный поднос еды, из кармана, судя по крышечке, торчала бутылка пива.
— Ну как там Метёлкин, соревнуется? — просипел он, тормозя на ходу и делая странные зигзаги подносом. — Ох, девка, напрасно отпустила.
— Почему напрасно? — изображая удивление и, как всегда, не принимая Мартынюка всерьёз, спросила Надюха.
Он качнулся к ней, заговорщицки подмигнул — дескать, разговор между нами — и прошептал:
— Смотри, отобьют залётные каменщицы.
— Ой, напугал! — расхохоталась Надюха, думая, что Мартынюк выступает в своём обычном репертуаре.
— А тебе шляпку надо носить, — расхохотался и Мартынюк. Глазки его, хотя он и смеялся, блестели недобро, зло.
— Почему шляпку, зачем? — не поняла Надюха.
Мартынюк ещё ближе придвинулся к ней — она почувствовала его отрывистое дыхание, запах винного перегара.
— Рожки видать, а под шляпкой не так заметно будет…
Снова подмигнув, с высунутым кончиком языка он крутанулся на месте и поколесил к свободному столику.