Было приказано выстоять

— Кажется, ему лучше поехать в Одессу, — серьезно сказал Береговский.

— В вашей Одессе одни камни, что хорошего? — сказал Койнов.

— Святые камни, забыли вы сказать, — вежливо повернулся к нему Береговский. — Вы, наверное, никогда не поймете, что такое Одесса. Это — город моряков и музыкантов. Великий город мужественных и доверчивых людей. Поезжай в Одессу, — сказал он мальчишке. — Ты будешь моряком.

— А ты чего не стал моряком? — спросил Койнов, отдавая мальчишке записку. Он, кажется, не на шутку решил защищаться.

— Нет, вы слышали, что он спросил? — с удивлением повернулся Береговский ко мне. — А кто я, по-вашему? — тут же накинулся он на Койнова. — Кто? — Он перевел дыхание и, тыча мундштуком в Койнова, сдержанно продолжал: — Милый папа, пока вы стреляли своих линючих белок, я ходил в Сингапур и Сан-Франциско. А вы слышали что-нибудь о паруснике «Товарищ»? Нет? Так я вам скажу, что на этом красивейшем корабле я плавал два года. Меня знают все капитаны, которые кидают якорь в Одесском порту. Ясно? Или еще? Ты едешь в Одессу, — решительно сказал он мальчишке, — и будешь жить на Дерибасовской, у моей мамы. Она примет тебя, как родного сына. — Он отобрал у оторопевшего Койнова карандаш, бумагу и стал записывать свой адрес.

Лабушкин, наблюдая за ними, вдруг сказал:

— Валяй на Дон, чего там! Наденешь штаны с лампасами, во! Будешь ходить — Ваньки Лабушкина браток. Ни черта ты их не слушай! Самое лучшее — жить у нас. Река какая — Дон! А девки у нас — эх!

— Мальчишке-то этакое! — с упреком сказал Койнов.

— Я ему все как есть, — усмирившись, сказал Лабушкин. — Поедешь? Сейчас письмецо напишу. Дай-ка, — и он взял у Береговского карандаш и бумагу.

Мальчишка держал в руке адреса и, улыбаясь, говорил всем: «Ладно».

Только один я ничего не мог предложить мальчишке. Мне самому некуда было ехать. Но мне хотелось тоже что-нибудь сделать для него, и я пошел к грузившимся машинам.

Переговоры с офицерами, руководившими посадкой, я устроил мальчишку вместе с его велосипедом.

Он бережно спрятал адреса за пазуху и улыбался нам, сидя в кузове автомобиля, придерживая рукой свой велосипед. Мы стояли около машины, пока он не уехал. А когда машина тронулась, Койнов сказал:

— Смотри, чтоб без баловства, — и у него это вышло так, словно он напутствовал сына.

Машина уходила все дальше и дальше. Береговский вдруг побежал за ней, но остановился и закричал:

— Куда же ты поехал?

Но мальчишка не понял и лишь долго махал нам рукой.

— На Дон подался, — сказал Лабушкин.

— Штаны с лампасами носить, — огрызнулся Береговский. — Умнее ты ничего не придумал, Ваня!

— Все равно, — примиряюще сказал Лабушкин, — везде хорошо, но на Дону ему, пожалуй, лучше.

— Ну, это положим, — возразил Береговский.

А Койнов молчал, как всегда. Он, кажется, был уверен, что мальчишка поехал в Сибирь.

Береговский и Лабушкин продолжали спорить. Я шел рядом с ними. Яркое солнце блестело на булыжной мостовой, в лужах, на широких каменных плитах тротуара чужого города. Я думал о том, что мальчишка нашел себе надежных друзей.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС «ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКИ»

Серым мартовским утром хоронили двух рабочих-голландцев. Они ремонтировали танки и умерли от голода.

Два пленных советских танкиста, одетые в синие порванные комбинезоны, стояли посреди двора и мрачно смотрели, как мимо них провезли на телеге то, что осталось от этих покорных, безропотных бедняг, запакованных в плоские нестроганые ящики, похожие на те, в которых возят крупнокалиберные снаряды.

Голландцев давно увезли за ворота, а два пленных советских танкиста, Лука Горячев и Анохин, все еще стояли посреди двора и смотрели вслед телеге. Рядом с ними был юркий человечек с клетчатым платком на шее. Лицо человечка было такое расплывчатое и мутное, будто вылепили это лицо из глины, а вылепив, провели мокрой тряпкой и стерли, смазав все черты. Самым примечательным у него был коричневый клетчатый платок на шее.

— Земляки? — спросил он.

— Нет, не земляки, — сплюнув, сказал Лука. — Я бы удавился, если бы узнал, что ты у нас в Москве жил.

Они с Анохиным были много выше ростом и моложе человечка с клетчатым платком и теперь насмешливо, с презрением смотрели на него сверху вниз.

— Как же так? — пожал плечами клетчатый платок, пропустив мимо ушей замечание Луки. — Все мы оттуда, из Россия, и я и вы. Я очень долго учил русских детей немецкому языку в городе Энгельс.

— Ты что же, — спросил Лука, — танкист?

— Нет. Но я буду с вами.

— Чтобы не убежали? — спросил Анохин.

Хихикнув, клетчатый платок потер щеку ладонью.

— Удивляюсь, — сказал Лука, обращаясь к Анохину, — как это такой гниде доверяли учить советских детей!

Клетчатый платок и на этот раз не обиделся. Он только хихикнул.

— Вас что же, раненых взяли? — спросил он.

Лука ответил, рассматривая его:

— А ты думал, сами пришли?

…Их пригнали сюда рано утром, когда еще было темно. Но рабочие в бараке уже проснулись и жадно ели что-то из железных банок, И Луке с Анохиным тоже дали такие же банки и по ломтику хлеба. В банках был суп из картошки, сваренной вместе с шелухой, чтобы было сытнее. Они выхлебали эту сизую теплую жижу, оставляя картошку, а потом размяли палкой картошку и съели ее вместо второго. Так делали все, кто тут был. Потом они посидели в вонючем бараке, болтая свешенными с нар ногами и разглядывая собиравшихся на работу людей.

Луку и Анохина взяли сюда для того, чтобы испытывать отремонтированные танки. Когда в концлагере им предложили это, Лука спросил Анохина:

— Ну, как ты думаешь?

Анохин понял и, скромно потупясь, ответил:

— Давай попробуем.

И вот теперь они стояли посреди двора и смотрели, как, мимо них провезли двух голландцев, умерших с голоду.

— Ну, ладно, веди к машинам, — сказал Лука клетчатому платку.

Клетчатый платок объяснил ему по дороге:

— Всего шесть танков. Сперва вы обкатаете русский. Я должен предупредить вас, что это первый танк, который нам удалось отремонтировать.

— Кому нам? — глухо спросил Лука.

— Им, — поправился клетчатый платок.

«Черт его знает, какой он липкий», — брезгливо подумал Лука.

— Эту машину приехал осматривать представитель Круппа. Сам Крупп интересуется этой маркой, — любезно и развязно болтал клетчатый платок, вертясь около Луки.

— Еще бы! — сказал Лука, отстраняя его с дороги.

— Вы должны показать этот танк во всю его мощь, — сказал клетчатый платок, отскакивая в сторону. — Комендант сказал, что накормит вас после этого хорошим обедом.

— Поглядим, — неопределенно сказал Лука.

Вдруг он остановился, прислушиваясь. Где-то едва слышно, но густо гудели разрывы. Это было похоже на первый гром, который неумолимо надвигается вместе.

— Слышишь? — спросил Лука у Анохина.

Разрывы все гудели.

— Далеко до фронта? — обратился Лука к клетчатому платку.

— Двести километров.

— Врешь, — сказал Лука. — Это вчера было.

— Ну, сто шестьдесят.

— Скоро будет меньше, — уверенно сказал Лука, трогаясь дальше.

— Нет, не будет! Нет, не будет! — закричал клетчатый платок, испуганно забегая то оправа, то слева перед Лукой.

— Будет, — твердо сказал тот.

Тогда клетчатый платок подбежал к нему и, брызгая слюной, подпрыгивая, кривляясь в страшной злобе, тоске и отчаянии, захрипел:

— И вы тоже пропадете. Тоже. Вы сами согласились работать. И вы пропадете… Пропадете, пропадете…

— Ну что ж, — сказал Лука. — Не колдуй…

В это время Анохин схватил его за руку.

— Лука, — растерянно сказал он, — смотри-ка, Лука. Это же наша машина, смотри-ка! — и опрометью побежал к одному из танков, стоявших под деревьями.

Их было шесть, шесть отремонтированных немецких танков, а самый крайний — «тридцатьчетверка» был их. Его заново покрасили, и на бортовой стенке, под башней, на белом кругу корячилась черная свастика. Она крепко вцепилась в танк, словно клещ. Анохин, увидев эту фашистскую свастику, остановился и с минуту растерянно смотрел на машину. Потом он сорвался с места и долго бегал вокруг нее, любовно похлопывая ладонями по броне, трогая пальцами крупную чешую гусениц. И хотя танк был вновь выкрашен на немецкий лад, Анохин все равно видел свою «тридцатьчетверку» такой, какой повел ее в последний рейс, — обшарпанную, местами помятую осколками. Вот тут на ней было написано: «За нашу Советскую Беларусь!». Эту «тридцатьчетверку» немцы выкрасят еще девяносто девять раз — он все равно без ошибки найдет, где были написаны эти простые, от всего сердца слова и номер на башне.