Страница 10 из 24
Выйдешь иногда спозаранку – смотришь: о. Владимир пробирается с кошелкой. Ну, значит, навещать кого-нибудь из бедняков – в больнице или дома, побаловать болящего пирожками, испеченными Надеждой Петровной, яблочками или сочными сладкими желтыми сливами из своего садика. Спросишь:
– Куда это вы, Владимир Александрович?
Замнется:
– Это я… то… того… одного человечка проведать…
Когда его хоронили, бывший священник села Корекозева, о. Илья Миронов, вернувшийся к тому времени из мест отдаленных, вспоминал, что если б не посылки о. Владимира – а о. Владимир тогда уже не служил и находился на иждивении сына, – он, одинокий, не выдержал бы голодухи в изгнании.
О. Владимир долгое время жил со своим старшим, любимым, сыном – учителем. В 1927 году на выборах в правление местного кооператива наш тогдашний «предводитель дворянства», секретарь комитета партии, Лёвчуков заявил в моем присутствии Григорию Владимировичу отвод только на том основании, что товарищ Будилин живет-де вместе с отцом-попом. Тогда простой перемышльский мещанин, Александр Иванович Ветров, человек непогрешимой порядочности, встал и сказал:
– Позвольте – за! Такого незаменимого работника, как Будилин, в нашей кооперации не было и не будет.
Все-таки Григорию Владимировичу пришлось выехать из отцовского домика. Прошло еще три года, собор закрыли, а о. Владимира с женой по случаю того, что наш район был объявлен районом сплошной коллективизации, зимою выгнали на улицу. Старик долго ходил по городу – на дома в дом, просил, чтобы пустили его с Надеждой Петровной на квартиру. И никто из тех самых горожан, которые так недавно оказывали ему все знаки уважения, страха ради на квартиру его не пустил. Пришлось старику со старухой перебраться в Калугу, и там кто-то им сдал конуру. А моей матери долго потом снился сон: ночь, сумасшедшая вьюга, о. Владимир стучится то в одно окно, то в другое – никто не отзывается. И, однако, с о. Владимиром все кончилось сравнительно идиллически: у него был и кров над головой, и кусок хлеба, а впоследствии он снова переехал в Перемышль и тихо скончал свои дни перед самой ежовщинон, не дожив до ареста своего любимого сына. А для многих и многих священнослужителей сон моей матери оборачивался безысходной явью, и иные замерзали с женой и малыми детьми в поле или в лесу.
Перевожу взгляд с о. Владимира на о. Иоанна Песоченского, священника Никитской церкви. Он высокого роста, у него осанка проповедника, всегда чуть откинутая голова, вдохновенное лицо. Он тоже ума палата. В молодости и даже в среднем возрасте он, говорят, пил жестоким запоем, но впоследствии титаническим усилием воли победил этот роковой для многих духовных лиц недуг, и на моей памяти он уже был трезвенником. Служит он как будто несколько театрально, однако надо вчувствоваться в его интонации, и тогда поймешь, что театральность эта не благоприобретенная, не выработанная, не нарочитая, а органическая. Иначе он служить не может. В отличие от о. Владимира о. Иоанн прекрасный проповедник и прекрасный рассказчик. Где бы и о чем бы он ни говорил: с амвона – о смысле Духова дня или за чайным столом – о перипетиях русско-японской войны, его, бывало, заслушаешься. Небо явило к нему великую милость: он скончался в 1927 году, весной, до сплошной коллективизации, до сплошного закрытия храмов и до ареста двух своих сыновей.
А вот священник Фроловской церкви о. Николай Бриллиантов, немудрящий, обремененный огромной семьей, поневоле уделяющий много времени и внимания заботам о хлебе насущном. Если ему надо поскорее на сенокос или на уборку картофеля, он проборматывает службу или требу, как брат Жан из «Гаргантюа и Пантагрюэля». Но если ему торопиться некуда, как благолепно, с каким неподдельным чувством он служит! Кажется, это о нем сказал Некрасов в «Русских женщинах»:
О. Николай часто служил панихиды по моему отцу, я у меня до сих пор в ушах его воистину скорбный, западающий в душу голос:
О. Николай анекдотически вспыльчив – и в силу характера, и от досаждающей ему мысли: как прокормить жену и детей – мал мала меньше? И вот он в замызганной рясе яростно торгуется с бабой на базаре из-за липшей копейки («Дорого, матушка, дорого!»), и вот в Великий Четверг, к вящему соблазну прихожан, из алтаря слышится его голос:
– Заповедь новую даю вам… не дуй в кадило, болван!
Из песни слова не выкинешь. Из человеческой жизни единой черточки не смажешь. Но вот поди ж ты! Стойкостью о. Николай отличался подвижнической. Когда революция разразилась, дети его были еще малы, а двое младших родились уже после революции. Новая жизнь первое время била не непосредственно по о. Николаю, а по его детям, что́ ему, строгому, но чадолюбивому отцу, было, конечно, еще больнее. Уже в годы НЭПа его детям, как детям «лишенца», не было доступа в средние специальные учебные заведения, не говоря уже о высших. Иные успели проскочить в какой-нибудь педагогический или сельскохозяйственный техникум, иные учились по подложным документам. И вот дойдет Петя до последнего курса, и вдруг – вон, на все четыре стороны. Еще через год откуда-то вышибают Катю. А в 1930 году из шестого класса средней школы исключили Аню только за то, что она отказалась принять участие в «добровольной» подлиске на «Заем индустриализации». Уже перед самой войной, весной 41-го года, его сын Коля в очередной анкете на вопрос о социальном происхождении ответил «сын культ, служ.», в страусовой своей наивности надеясь, что отдел кадров расшифрует его ответ так, что отец H. Н. Бриллиантова служил в каком-нибудь культурно-просветительном учреждении.
Кстати о Коле Бриллиантове и о «поповской жадности», о которой антирелигиозники прожужжали нам уши. Коля сызмала хорошо знал, что такое нужда, что такое хлеб пополам со жмыхом, что такое непосильные налоги, знал цену каждой копейке. У Коли была хозяйственная сметка, он был разумно расчетлив, на все руки мастер. Всю войну 41–45 годов он провоевал, был в Германии, оставался некоторое время после войны в Кенигсберге, а приехав, сказал матери, у которой за это время немцы разбомбили домишко и у которой не осталось ни кола ни двора: «Мамочка! Ты уж на меня не сердись! Я ничего из Германии не привез. У меня и мое-то добро украли». А «жадная» попадья ему в ответ: «Я бы тогда рассердилась на тебя, Коля, если бы ты хоть что-нибудь привез из Германии».
О. Николаю снять бы священнический сан и тем сильно облегчить участь детей, но это был, при всех его слабостях, настоящий, преданный церкви священник. В 1929 году закрыли храм, в котором он прослужил с 1918 года. Даже сквозь природную смуглоту его восточного скуластого лица видно было, что он почернел от горя. Служить ему было негде, но он и тут не снял сана. А в 1937 году его, старого, больного, неслужащего священника, дальше своего сада никуда не ходившего, схватили нарком-внудельские молодцы. На нарах какой тюрьмы испустил он дух – Ты, Господи, веси…
Вот соборный дьякон Михаил Федорович Даньшин, которого мой отец прозвал за могутность Дьяконом Ахиллой[6]. Этот самый Ахилла, с носом, похожим на клубнику «Викторию», был шутник и, как все настоящие острословы, шутил с каменным лицом. Однажды, до революции, он пришел поздравить мою бабушку с каким-то большим праздником, но посидел недолго.
– Куда же вы, Михаил Федорович? – пыталась удержать его моя бабушка.
– Не могу, Анна Яковлевна! Прямо от вас к Субботину (уездный член окружного суда). Это такая гадина – надо пойти поздравить.
Даньшин был многодетен, и эта его многодетность тоже являлась для него поводом к шутке. Когда моя тетка, придя к нему утром и остолбенев при виде детворы, валявшейся и на кроватях, и на сенниках, разложенных на полу, и на полатях, спросила: «Сколько же их у вас?» – дьякон ответил:
6
Одно из главных действующих лиц в романе Н. С. Лескова «Соборяне».