Страница 4 из 10
И все кончилось, когда Катя сказала:
— Все.
…В начале лета, еще до экзаменов, я выпил в гараже водки с приятелем Генкой. Он недавно вернулся из армии. Захотелось хлеба и зрелищ, и Генка сманил меня и ресторан. Мне, бывшему в таком шикарном месте впервые, заведение показалось апогеем респектабельности и блеска. Мы заказали бутылку «Абсолюта», минералку и мороженое.
За соседним столиком сидели бесхозные девушки. Одна из них, с веселыми ямочками на щеках, в наряде с отделкой из крашеных страусовых перьев, поглядывала на меня благосклонно. Вечер обещал не только негу во взоре.
Я давно не чувствовал себя так хорошо и расслабленно. Родители ушли в гости и должны были возвратиться поздно, я рассчитывал быть дома до их прихода. На мне красовался костюм-тройка, купленный к выпускному балу. Поглядывая на себя в зеркальный простенок, я нашел, что выгляжу недурно, повернулся к девушке с намерением начать знакомство… И замер, забыв обо всем.
За ближним к маленькой сцене столиком сидела Катя.
Она и — не она. Я ее такой никогда не видел: яркие волосы уложены по-новому, матово светящееся плечо перечеркивает тесемка черного бархатного платья, узкие лодыжки изящно обтянуты крест-накрест тонкими лакированными ремешками… Мое сердце застряло где-то между верхним ребром и адамовым яблоком.
Генка цокнул языком и вывел меня из ступора:
— Ты что, НЛО увидел?
— Женщину с кошачьей головой.
Приняв ответ за непритязательную шутку, приятель хохотнул, довольный. Зазвучала азартная латиноамериканская музыка. Я развернулся так, чтобы лучше видеть сцену и Катю. Она меня не замечала, потому что смотрела вбок, за кулисы, и кому-то там корчила рожи. Через секунду я понял кому. Хотя, конечно, и так знал.
На сцену в нарастающем музыкальном торнадо вырвался материализованный смерч. В вихре рук, ног, сверкающего колеса мелькали напряженные в «чи-из» белоснежные улыбки близнецов.
«Снежинки… симметричны. Они — совершенство».
— Здешняя коронка, — объяснил Генка со снисходительностью экскурсовода. — Номер «Зеркало».
Бреда и зрелищ! Зрелище было завораживающим. Колесо распалось на две закрученные спиралями фигуры, настолько одинаковые, что выверенная до мизинцев синхронность заставила зал тихо ахнуть. Танцоры повернулись лицами к зрителям, и узор движений рассыпался по всей сцене, а спустя миг пружинистые тени полетели в противоположных направлениях. Когда же близнецы вновь повернулись лицом друг к другу, их вкрадчивая грация растворилась в таком каскаде зеркальных па, что мне смертельно захотелось кинуть что-нибудь тяжелое и вдребезги разбить одно из мастерски сымитированных отражений.
Я слишком долго терпел начальственные замашки близнецов. Я так давно их ненавидел.
Машинально хлебнув из рюмки, я осклабился в сторону девушки с воротником из перьев, выдранных из хвоста нелетающей южной птицы, и вдруг понял, в чем измеряется терпение. Оно измеряется в рюмках. После энного количества выпитых рюмок терпение кончается. Я, по всей вероятности, приступил к завершению индивидуального подсчета.
Я смотрел на Катю, не отрываясь. А она, не отрываясь, смотрела на сцену. В этом, собственно, не было ничего удивительного. Братья владели вниманием всего зала. Я и не знал, что они умеют танцевать. ТАК танцевать. И снова задал себе мучительный вопрос, терзающий меня с тех пор, как не видел Катю: почему, когда я пришел к ней на второй день, она заплакала и сказала, что всегда меня презирала?..
Генка дернул за рукав:
— Не парься, Вовчик, эта рыжая — ихняя штучка. Говорят, оба пользуют.
Стало нечем дышать. Я рванул удавку галстука и потерял сразу и терпение, и сознание. Найдя последнее в какой-то момент, я обнаружил, что Генка с лицом, залитым кровью, дубасит меня в бога-душу-мать и орет благим матом. Оказалось, я стукнул приятеля по башке бутылкой «Абсолюта», хотя, будучи в автопилоте, совсем этого не помнил.
Я и дальше мало что помнил. В память запали только мудреные Генкины словообразования, возмутившие меня до глубины души. Ну, не люблю я грязи, и в словах не люблю. Поэтому я с силой двинул кулаком в воздух и попал во что-то мягко-упругое, с хрустким и одновременно сочным звуком подавшееся под костяшками пальцев. А после уже не было ничего. Бездна и вакуум. Остатки личного гомо сапиенса отреклись от меня самым предательским образом.
Сознание включилось дома в туалете. Я стоял на коленях перед унитазом и выхаркивал дыхалку вместе с уксусной эссенцией желудка. Мой выпускной костюм был испачкан кровью, за шею меня поддерживал один из близнецов. Спьяну я не разобрал, кто, Юра или Дима. На его (их) месте я бы воспользовался редким случаем близости моей шеи и сдавил бы ее так, чтобы блевотина застряла в ней навсегда. Мне ли было не знать: они меня тоже ненавидят.
— Поураганил, дурашка, — Дима (Юра) ласково усмехнулся.
Юра (Дима) бросил на стол ключи от квартиры:
— Извини, пришлось в карманах у тебя порыться, родителей-то дома нет.
«Какое счастье», — подумал я. Не о карманах, а о родителях.
— Генку не бойся, — это снова Юра (или все-таки Дима?), — он тебя не тронет, мы договорились.
Я дернулся:
— С чего это я буду его бояться?
— Ну, пока, — выдохнули они дуэтом и ушли.
Инцидент утрясся в сто раз лучше, чем ожидалось… Впрочем, как сказать. Может, в сто раз хуже.
На скуле скромно сиял не очень броский синяк, все остальные кровоподтеки и ссадины скрывала одежда. Едва я вышел из дома в магазин за хлебом к обеду, ко мне подступил человек, явно принимавший участие в нешуточных боях: голова перевязана, лицо опухшее, на переносье марлевая нашлепка.
Генка. Я сломал ему нос, чуть не пробил черепушку, а приятель смотрел на меня с подозрительным уважением. Далее с умилением, почудилось.
Нет, я, конечно, понимаю: человека, который тебя побил, тем более если ты — солдат, а он — пороха не нюхавший пацан, невольно начинаешь уважать. Но не до такой же степени. И потом, Генка мне тоже нанес приличные увечья. За грудь укусил, даже рубашка в том месте порвалась.
Сначала я в легком шоке решил, что он — садо-мазо или, не дай бог, гомик. Смазливый же на физиономию. За грудь почему-то укусил, не за руку, к примеру, и это его панибратское обращение — Вовчик, Вовчик… Я плохо знал Генку, мы задружились на ремонтной почве, но другом он мне не был. У меня после близнецов и Кати не было друзей, и вообще никогда не было. С Генкой мы беседовали по делу: амортизаторы, движок, карбюратор, прокачка. Не в армии ли его… Кто-то соскучился по любимой девушке, а Генка оказался на нее похожим как две капли воды, и…
Страшно чем-то довольный, он прервал мои гнусные измышления:
— Неплохо я за драчку срубил.
— Что… срубил?
— Бабло, — опешил Генка. — Друганы твои утром принесли.
— Какие друганы?
— Ну, которые в ресторане все уладили и нас развезли по домам.
— Кто «развезли»?! — надеясь неизвестно на что, я пытался оттянуть миг разоблачения. Пусть не они, Боже, пусть кто угодно — черти, демоны, дьявол, но не они…
— Зеркалы, — растерянно хохотнул Генка. — Не помнишь?
— …и что?
— Сестра у меня умница, как завопит: «Сейчас поедем в травмпункт! Засвидетельствуем избиение! Засудим вашего Вовку!» Или, значит, платите за физический и моральный ущерб. Пораскинули мозгами, пока она мне нос правила, благо что медичка. Парни не стали долго торговаться: хорошо-хорошо, простите, до свидания. Попросили не болтать никому. А нам и самим невыгодно. Но я думал, ты-то хоть знаешь… Деньги же! Деньги! Неужто правда — тебе не сказали?
— Сколько? — еле выдавил я.
Генка назвал сумму и восхищенно покрутил забинтованной головой:
— Вот интеллигенция хренова! Надо асе, не сказали… Теперь в долг у папани возьму, еще сестра займет — обещала. Куплю себе тачку. Не поленился, съездил на авторынок. Присмотрел недорогой такой «субарик», торговец даже ста тысяч кэмэ не наездил.
Он отправил смачный харчок в банку, поставленную возле мусорного бака. Попал и приятно удивился: