Страница 5 из 49
— Сроки? — спросил тогда Кирилл Теплов.
— Как всегда: чем быстрее, тем лучше.
Когда Теплов уже был в дверях корпункта, толстяк окликнул его:
— Этимологию слова «фарцовка» знаешь?
— Понятия не имею. Что-то блатное, наверное.
— Неуч. Так уж и быть. Где наше не пропадало! Отрываю от сердца и продаю за обеденный перекус и сто пятьдесят армянского в Восточном буфете «Европейской». Вход, как тебе известно, с улицы Ракова.
— Известно, известно. Давай свою этимологию.
— «Фарцовка» — безжалостно русифицированное и бесчеловечно искаженное английское выражение «For sale» — «На продажу». Можешь взять себе эпиграфом…
«Господи, милостивый… Это же Рафик-мотоциклист!.. Это же Рифкат Алимханов… Боже мой, только бы выжить!..»
— Это ты, Рафик?..
Старик Теплов напряженно всматривался в синего от татуировок старика Когана, пытаясь узнать в нем молоденького Рафика-мотоциклиста из шестьдесят второго года прошлого века.
— Алимханов, это ты?
— Я, Кирюша, я… — ответил ему старый Рифкат и тихо заплакал.
У него затряслись острые исхудалые плечи, на дряблой, иссеченной морщинами шее ожила и задвигалась синяя петля из тюремно-лагерного законодательства — «Не верь, не бойся, не проси!», задрожали пальцы рук с наколотыми неровными синими буквами — именами прошлых любимых…
Кирилл Петрович встал, обнял старого, плачущего, худенького, истатуированного с ног до головы Рифката Когана-Алимханова, прижал к себе и уже вслух повторил тихим шепотом:
— Только бы нам с тобой выжить…
В начале тридцатых, будучи свято уверенными в том, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», а также верноподцаннически и совершенно искренне следуя указанию вождя мирового пролетариата — «Уничтожить духовенство к чертям собачьим!» и, как еще мудро и прозорливо добавил Ильич: «Чем больше, тем лучше!», специальные люди отстреляли чуть ли не всех служителей русской православной церкви.
В провинциях же, где с патронами, как и с хлебом, всегда было туговато, попов просто сбрасывали с колоколен на землю. С церковных куполов посшибали кресты. Торжественно и злобно жгли иконы. Серебряные оклады и чаши конфисковали в пользу простого трудового народа и сперли.
Часть молельных строений разрушили, остальные использовали как складские помещения, клубы и свинарники.
И только в Ленинграде в тридцать втором году, на углу Литейного проспекта и улицы Чайковского, с Сергиевским собором, построенным архитектором Леонидом Бенуа, ректором Императорской Академии художеств, обошлись достаточно бережно и культурно.
Наполовину его разобрали, а то, что не смогли демонтировать, — аккуратненько взорвали. А на его месте чуть ли не на целый квартал выстроили очень «Большой дом». Заселили его нашей рабоче-крестьянской милицией, ну, и…
…сами понимаете кем еще.
Для особо наивных и недогадливых — служивыми потомками верных бойцов Чрезвычайных Комиссий прошлых лет.
После устрашающего «ВэЧеКа» у этой комиссии было много самых различных названий, одинаково и неизменно приводящих советских граждан в состояние обморочного перепуга.
Зачастую — с последующим летальным исходом.
А чтобы сор из избы не выносить, там же — в середине «Большого дома» — организовали так называемую внутреннюю тюрьму. Что было очень удобно при работе с разными деклассированными элементами во время следственных упражнений.
Нужно, к примеру, допросить политического или уголовного сидельца в самый неожиданный для него момент — нет проблем! Ехать за ним никуда не надо. На дворе холод, слякоть, дождь со снегом, а ты сидишь себе в теплом кабинетике, поднимаешь трубочку специального прямого телефончика и говоришь:
— Здорово! Из четвертой камеры подследственного такого-то — на третий этаж в комнату номер такую-то, на допрос к следователю по особо важным делам такому-то! Кто говорит? Ну ты даешь!.. Старший оперуполномоченный капитан Леха Петраков говорит. Карпенко! Ты чего, своих не узнаешь? Вы там у себя внизу совсем одичали. Ну, и что, что два часа ночи? Партия сказала «надо», комсомол ответил — «есть!»
И уже через десять минут — конвой дремлет у дверей в коридоре, а сонный подследственный сидит перед тобой, носом клюет.
Внутренняя тюрьма — штука чрезвычайно удобная!
— У тебя моча хорошо отходит?
— Вроде ничего.
— А я раз по пять за ночь встаю.
— Нет, я — раза два, не больше.
— А вчера ночью мне даже катетер в… это самое… ставили. Ссать хочу — помираю! Полчаса стою над парашей, тужусь, как бурлак на Волге, а моча не идет, сука. И боль… Словно огнем весь живот разрывает! Хоть криком кричи. Я тихонько сестричку позвал, корячусь, показываю ей… Поняла. Из урологии дежурного врача вызвала…
— Надо было меня разбудить. Я бы перевел, что надо.
— Ну что ты, Кирюш… Сестричка толковая оказалась, сообразила. Литра полтора откачали. Веришь?
— Верю, Рафик…
Недавно в «Аргументах и фактах» Кирилл Петрович прочитал, что «…современный человек не вершина эволюции, а лишь ступенька в становлении нового вида». И что «…передовые технологии помогут нам ликвидировать страдания, старение и смерть».
Вроде бы «…человек будет совершенствоваться. Но уже не в силу «слепых» биологических законов, а благодаря достижениям науки. И со временем появится новый вид — ПОСТЧЕЛОВЕК. Он будет умнее любого человека-гения, память его будет более совершенна…»
Прочитал Кирилл Петрович это и закручинился. Так ему не захотелось быть умнее «человека-гения», и столько в его жизни было такого неприглядного, чего он совсем не собирался хранить в своей памяти…
А потом, еще со времен советской власти, да и последующей российской житухи, уж очень он был перекормлен всеми этими перспективно-паточными сказочками о Грядущем Светлом Будущем.
Ему бы сейчас прожить чуть подольше.
Хотя бы годика три еще. Ну, два… Но на своих ногах.
Упаси боже, слечь и неподвижно угасать в прокисшей, дурно пахнущей стариковской постели. На Зойкино отчаяние и мучения…
Там, далеко во времени и пространстве, в начале шестидесятых, молодой Теплов явился в городскую прокуратуру к следователю по особо важным делам К. С. Степанову, отдал редакционное письмо и сказал, что у него есть задание написать статью о новом деле ленинградских фарцовщиков. Дескать, на этот счет у его газеты полная договоренность с ихним самым главным прокурором. Степанов невесело ухмыльнулся:
— Да знаю, говорили мне уже. Только какие тут фарцовщики? Все гораздо серьезнее. Одних подследственных тридцать два гаврика. Хорошо, что мы еще часть дел выделили Подмосковью, Украине и Молдавии. По месту совершения. Подложили, как говорится, коллегам ба-а-альшую свинью! Не сплавили бы им, так у нас тут по Ленинграду человек бы сто в следственном изоляторе парились.
Он протянул Теплову руку с ладонью величиной с саперную лопату и представился:
— Степанов Константин Сергеич. Можно просто Костя. С моей следственной бригадой я тебя на Литейном познакомлю. Они нас уже час ждут. Мы по этому делу там работаем. Так удобнее. Все под боком. Подследственные рядом, вещдоки — там же, на складе. Паспорт с собой?
— А как же. Вот и ксива Союза журналистов. — И Теплов протянул Косте свое гордое красненькое с золотым тиснением удостоверение.
Степанов настороженно посмотрел на Кирилла Петровича:
— Ты чего это вдруг по «фене» заблекотал? «Ксива»… Кончай пижонить.
— Шутка.
— Тогда поехали.
Вышли из прокуратуры в падающий косой мокрый снег. Слякотно, холодно, грязно. Верхние этажи домов упирались в мрачное промозглое темно-серое небо, Под ногами хлюпало, и обшлага брюк тут же становились мокрыми и тяжелыми.
По Белинского дошли до Литейного проспекта. Из открытых дверей углового кафе-автомата тянуло теплом и прогорклым пережаренным маслом.