Страница 8 из 36
При обследовании в сентябре 2007 г. своё душевное состояние оценивает как «превосходное», благодарна врачу за прежние советы и лечение, охотно занимается аутотренингом: «он тонизирует волю, снимает любое эмоциональное напряжение, создаёт умиротворение».
Валентина сказала этой, в демисезонном пальто:
– Гражданочка, ваша селёдка протекает прямо на транспортёр, он теперь целый день вонять будет.
– Я вам не «гражданочка», и потом, как у вас там в отделе завернули, так она и протекает. Ваши сотрудники виноваты, пусть сами вытирают.
Валентина Николаевна глубоко вздохнула и вспомнила аутотренинг:
– Я её не замечаю.
Она действительно не заметила, что сказала это вслух.
Женщина в демисезонном пальто громко икнула. Валентина Николаевна посмотрела на неё и улыбнулась. И тут кулак, пахнущий селёдкой, запечатал её уста, готовые рассмеяться, потому что женщина в демисезонном пальто снова икнула.
В конце дела, к задней обложке папки из грубого картона, прикреплён скрепкой фискальный документ № 46492000115, говорящий, что г. Ракитина Т. П. всё-таки оплатила покупку 350 граммов малосольной сельди в соседней кассе № 6 супермаркета «Перекрёсток». Вот же вредная баба.
Марат Басыров
Второе пришествие
Не знаю, понравится ли тебе история, которую я собираюсь рассказать. И стоит ли мне вообще её рассказывать. Но я хочу разобраться, господи. Ты всё же не только мой самый главный читатель, но ещё и вдохновитель, поэтому именно ты должен первым её услышать. Хотя, с другой стороны, что я могу поведать тебе такого, о чём бы ты не знал?
А знаешь ли ты, как хочет женщина, чтобы её любили? Как плачет она ночами в тоске по этой самой любви? Ты же сам дал ей эту тоску. И слёзы, и подушку. Ты дал ей даже то, чего она не имеет и чего никогда у неё не будет.
А теперь скажи, помнишь ли ты Марию, простую деревенскую девчонку, слабую на голову и, вследствие этого, на передок? Помнишь, как внушала ей бабка мысли, навеянные тобой?
– Главное, не ум, – твердила старая. – Главное, чтобы тебя любили.
– Кто любил? – хлопая ресницами, вопрошала Мария.
– А все!
– А как?
– А по-всякому!
Всяк любит как умеет, лишь бы любил – именно это имела в виду старуха. А ты как нарекал? Возлюби ближнего своего изо всех тщедушных сил своих? Возлюби того, кто рядом, кто сзади и спереди, кто в тебе и кто во вне, под и над тобой? Возлюби тех, кто поучает, кто глумится и склоняет, бесчинствует и вяжет? Это ведь твои слова, господи? Не мои, точно тебе говорю. Любое слово – твоё, всеобъемлющий! Даже последнее срамное не я придумал.
А ты помнишь, как Мария возилась с куклой? Как заглядывала в единственный стеклянный глаз, пытаясь в отражении увидеть твой лик? Зачем ты прятался от слабоумной девочки в шорохах и скрипах, в ночных вздохах на чердаке, в порывах ветра и в шуме дождя? Зачем, играя в эти прятки, делал так, чтобы она всегда водила? Почему не дул ей на ссадины, когда она разбивала коленки, и не поднимал при падениях? Где ты был, когда она горько плакала?
А потом, когда умерла бабушка и Мария осталась совсем одна? Помнишь, как она взывала к тебе, как молилась, чтобы ты вразумил её? Чтобы объяснил, что ей делать дальше?
Первым, кто пришёл дать ей любовь, был соседский мужик Иван. Его жена, толстенная баба, которая разнеслась вширь с твоего, господи, благословения, храпела в супружеской кровати, пока её муж пожинал плоды невинности. Чем ты там был занят, когда Иван пользовал Марию? Когда орошал семенем её нутро? Ты видел это? Куда же ты смотришь порой?
Потом были другие. Тебе ли не знать их наперечёт? Все жители деревни мужского пола побывали у Марии в избе и в лоне. И всех она принимала как отдельную частичку любви, собираясь сложить их в одно целое. Чуда ли она ждала или заслуженного итога – неведомо.
Так могло продолжаться долго, но, когда ополчилась на неё вторая, женская половина деревни и пригрозила утопить в реке, если она ещё хоть раз раздвинет ноги, Мария замкнулась.
Тридцать дней просидела она взаперти в своём доме, в темноте и без еды, прежде чем снова обратилась к тебе.
Ты ей ответил? Что же ты сказал? Что мало, чтобы любили тебя, – надо любить самой?
Во дворе, возле дома, рос высокий тополь со срезанной верхушкой, на которую было насажено колесо. Раньше, давно, на колесе гнездились аисты, но теперь сквозь него проросли побеги. Нужно было залезть на дерево и срезать острые их стрелы, чтобы расчистить место для птиц. Не ты ли наказал ей поступить так?
Три раза Мария срывалась и падала, но вновь принималась карабкаться по стволу, поднимаясь всё выше. А когда посмотрела вниз, то поняла, что следующее падение будет последним. Страх объял её и сковал члены, но Мария переборола страх. И вот, вцепившись в деревянный обод, уже срезала перочинным ножом проросшие ветки.
Это заняло много времени. Целых шесть часов она провела на дереве. Теперь, когда место для гнезда было прибрано, можно было спускаться вниз. Мария посмотрела вокруг напоследок и ахнула. Во все стороны, куда ни глянь, простирался твой благословенный мир, господи, и был он так прекрасен и смирен, каким видишь его только ты с высот своих. И всхлипнула Мария, словно вошёл ты в неё и наполнил благоговением. Выдохнула она счастливо, а потом устроилась поудобнее в рогатке из толстых веток, привязав запястье к колесу верёвкой для надёжности, и заснула спокойным сном.
Деревня была небольшой и располагалась на холме, подножье которого огибала река. Сразу за рекой простирался лес, а по эту сторону – заливные луга. Бабы полоскали бельё, когда вдруг одна из них, выпрямившись, вскинула красную от холодной воды руку:
– Смотрите! Что это?
– Где? – Все повернулись, куда указывала рука.
– Да вона, на дереве, у Машки-шалавы!
– Да это она ж и есть! – воскликнула самая глазастая. – Вот ведь, слабоумная, куда мандёнку свою закинула!
– Небось твой-то теперь до неё не долезет, а? – засмеялась первая.
– Мой куда хочешь долезет, – грубо оборвала её глазастая. – Ты б лучше за своим присмотрела, чтоб не сорвался ненароком.
Тот самый Иван, сосед Марии, был весьма озадачен тем, что вытворила соседка. Она сидела на дереве уже третий день.
– Слышь? – толкал он в рыхлый бок жену. – Машка-то… того… сидит…
– Да и пусть сидит, – сонно отвечала та. – Тебе-то чё?
– Ну как? Не чужие ведь.
– Что значит «не чужие»? – открывала она глаза. – Говори, был с ней?!
– Да не был я ни с кем! – морщился Иван. – Просто говорю, что неспроста сидит-то она.
– Ну неспроста, а тебе-то, спрашиваю, чё?
– Ничё.
– Ну и всё!
Так примерно было у нас, внизу, а как у тебя? Что происходило там, откуда взираешь на нас, всемогущий? Как представить ликующее и воспененное от близости к тебе, звенящее и растущее от святости твоей? Ток ли ослепительных разрядов или бескрайние поля тишины? Что ты есть и где начало тебе и конец? Где ты есть, если нет тебя нигде? Неужели только в заглавных буквах живёшь ты, господи?
Мария просидела на дереве пять дней, прежде чем ей додумались поднимать питьё и еду. Через сук перекинули верёвку и привязали корзину. Мария принимала пищу, не выказывая особой благодарности. Что там было в её глазах, никто не видел, а на сердце – и подавно. Но ты-то знаешь, что творилось в её душе?
Скоро зарядили дожди, стали облетать листья. Повеяло холодом, небо спустилось ниже. Мария куталась в тёплую одежду, но всё равно никак не могла согреться. Односельчане, проходящие мимо, кричали ей, чтобы она прекращала дурить и слезла уже с дерева, но Мария не слышала их. Она наблюдала за тем, как менялся мир под ней: с каждым часом он становился другим. Это было так странно и так прекрасно, что ей хотелось плакать от нежности. И ещё от того, что она ощущала в себе.