Восьмой ангел

— Где он?

— В Мали.

— А когда вернется?

— Не знаю. Он тебе будет звонить. Только трубу снимай! Как ты?

— Нормально. Рощин заходил.

— Рощин? Зачем?

— Хочет, чтобы я сделала еще одну программу.

— Гони его в шею! Хватит уже! Вот приедет, я ему устрою!

— У тебя-то как? Когда на работу?

— Да я уже там. Представь, сразу собрала планерку и заявила на субботу свой материал обо всей этой дикой истории с твоей программой, а буквально через час — звонок. Из Москвы. Газпром. Мужик, с которым мы подписали договор о сотрудничестве, вдруг спрашивает: а правда, что вы поддерживаете отношения со Славиной и собираетесь давать статью? Я говорю — да, а что? А он мне нагло заявляет: выбирайте, милочка, или наш договор, или ваш со Славиной. Третьего не будет. Нам, типа, в преддверии разработки газового месторождения на шельфе весьма важны взаимоотношения с вашим губернатором. Так что, никаких разборок!

— Маш, и в самом деле, не надо! — попросила Ольга. — Мне уже ничем не поможешь, так лучше о газете подумай!

— Еще чего! — отозвалась подруга. — На фига мне такой договор о партнерстве, если они мне диктовать будут, что писать, а что нет! Да пошли они! Без них жили и проживем!

— Маша, — Славина мгновенно вспомнила, что примерно так рассуждал и Шульгин, перед тем как его выгнали, — Маша, я тебя прошу, не лезь в бутылку! Я скоро приеду в Мурманск, мы обо всем поговорим.

С чего вдруг это сорвалось с языка? Какой Мурманск? Что она там забыла? И не собиралась, и в мыслях не было…

Второй раз этот город прошелся по ее судьбе безжалостным танком, размолов в труху налаженную жизнь. Первый раз — Леша, его гибель, и второй раз, пятнадцать лет спустя, она сама едва осталась жива. Зачем? Не лучше ли было погибнуть там, на Сейв-Вэре, вместе с близнецами, семьей Шубиных, съемочной группой, вертолетчиками… Мертвые не враждуют. И не было бы сейчас этого позора с изгнанием с работы, диких нелепых слухов, вереницы неприятностей у тех, кто хотел ей помочь. Витя Шульгин, Маша.

Да, но именно там, в Мурманске, она обрела Макса…

Обрела и тут же потеряла. Где он? В далекой и, наверное, опасной Африке. Приедет, узнает, что с ней случилось. И что тогда? Поймет ли? А если то несчастье, которое она несет, обрушится и на него? Получается, что никто, никто из тех, кто с ней в последнее время общается, не выходит сухим из воды. И эти голоса в ее голове… Хороша же она будет к возвращению любимого, невменяемая, зашуганная, пугающаяся собственного отражения в зеркале…

Машка продолжала что-то возмущенно лопотать о том, что если на нее будут давить, то она пошлет всех и все, и уйдет из газеты, которая обрыдла ей до крайности, и станет писать женские романы про любовь-морковь…

— Маш, не пори горячку, ладно? — снова попросила Ольга подругу. — Пусть все немножко успокоится.

И тут же раздался новый звонок, на сей раз и впрямь от Шульгина.

— Лелька, ты там как? Давай срочно собирайся, ну, там, глазки-губки подмажь, чтоб выглядела, как в телевизоре! О программе весь город гудит, как я и говорил! В семь в универе на геофаке встреча студентов с Ольгой Славиной! И эту встречу будет снимать наше кабельное телевидение. Они ребята отчаянные, ни от кого не зависят, а смотрит их весь город!

— Витя, ты что, какая встреча? Я не пойду!

— Пойдешь-пойдешь! А я еще и масла в огонь подолью, расскажу о сегодняшней панике, о том, как меня с работы поперли! Леля, ну мы же без боя не сдадимся?

— Витька, по-моему, это плохая идея…

— Отличная! Я тебе говорю! Давай, не кисни! Заеду ровно через два часа.

Ольга стояла перед зеркалом, вглядываясь в собственное отражение, и не узнавала себя. Турецкий загар, еще пару дней назад ровный и сладко-шоколадный, приобрел зеленоватый оттенок, какой случается на месте начавшего проходить синяка. Глаза окаймила темная с желтизной пыльная пенка. Ее очень хотелось смыть, оттереть, отшкрябать, но ни мылу, ни губке, ни полотенцу она не поддавалась. Губы странно усохли, будто спеклись, и от их углов стекали вниз две грустные темные ленточки.

Неужели это я? — равнодушно подумала Ольга. — Этой женщине там, в зеркале, лет пятьдесят… Так бывает? Когда я последний раз смотрелась в зеркало? Вчера, перед эфиром. И вчера это была еще я. А сейчас? Приедет Макс, увидит меня такую… Зачем я ему? Зачем мне вообще жить? Не будет меня — не будет проблемы. У всех все наладится. Дело в том, что я просто не хочу больше жить. Не хо-чу.

- Смерть так же драгоценна, как и жизнь, — сказал кто-то в самое ухо. — Смерть — это не конец, это просто переход. Но время твоего перехода еще не пришло.

— Да? — удивилась Ольга. — И кто же это решает?

— Ты. Ты решила это давно, когда только собиралась на Землю. Здесь очень нужна твоя помощь.

— Чем я могу ей помочь? Разве тем, что уйду. Стану травой, камешками, песком.

— Человек и Земля — это единая сущность, одна система. И все, что делаешь ты, отражается на структуре планеты. Разве ты не изменилась после того, как на Сейв-Вэре рушились скалы? Разве ты не чувствуешь, как переменился мир?

— Еще бы, — горько усмехнулась девушка. — Я теперь — прокаженная, и все, кто касается меня, — тоже заболевают.

— Или — тоже начинают понимать то, что уже поняла ты?

— Я? Как раз все дело в том, что я ничегошеньки не понимаю.

— Разве? А тебе не приходило в голову, что маяк никогда не ставят в светлых местах? И, может быть, твое единственное предназначение — светить туда, где темно?

— А близнецы? А остальные? Те, кто погиб?

— Они сделали свою часть дела, теперь — время за тобой. Последние дни тебе плохо, ты беспокоишься и тревожишься, но неправильно истолковываешь все это.

— Неправильно? Я знаю, что просто схожу с ума.

— Это — ложный посыл, не бойся его. Твое беспокойство — это тревога не о себе, это — опасение за судьбу планеты.

— Что? Причем тут планета?

— Разве тебе безразлична судьба партнера?

— Макса?

— Земли. Планета — партнер любого из вас, людей, она нуждается в тебе так же, как ты в ней.

— Тогда почему все происходит так? Разве Земле нужно, чтобы я страдала?

— Не стоит думать, что твоя жизнь — это наказание за что-то. Земля — не пристанище грешников. Земля — это место строительства рая.

— Именно поэтому здесь так много зла. И оно сильнее, изощреннее, пронырливее, чем добро! Почему так? Почему это допускает Бог? Или, как ты говоришь, Дух? Почему он не защищает наши души?

— Потому что за них никто не борется.

— Как это?

— Зло — это то, что создано самим человеком, а не кем-то коварным и всемогущим! Тьма не в щупальцах коварных пришельцев и не в кознях дьявола, она — в ваших головах. Зло и добро, как и тьма и свет — внутри вас. И только вы решаете, чему из них суждено проявиться. Вы определяете необходимую меру равновесия, а вовсе не сражающиеся за ваши души ангелы и демоны. И означает это единственное — зло победимо, и вы вполне властны над ним. Помнишь, ты была маяком?

— Да, но мне было очень страшно…

— Чего ты боялась? Ты — на скале! Ни волны, ни ветер не могут причинить тебе вреда. Шторм и острые камни опасны для заблудившихся во мраке, но не для маяка!

— В смысле?

— Свет маяка указывает безопасный путь к гавани. Именно для того их и ставят.

— Но я сама не знаю, где эта гавань. Кто покажет путь мне?

— Место уже называлось, вспомни. Новый Иерусалим.

— Только где он находится, одному Богу известно…

— Значит, и тебе. Ведь ты — часть Бога…

— Я?! Вот это, — Ольга презрительно ткнула пальцем в свое отражение, — часть Бога?

И вдруг зеркало подернулось мягкой золотистой дымкой, словно на стекло набросили тонкую вуаль. Несколько мгновений эта вуаль играла робкими складками, расправляясь, потом натянулась упруго и строго и неожиданно замерцала золотистыми теплыми огоньками, которые, отражаясь в зеркале, рассеивали по всему невеликому пространству ванной волшебное золотое же сияние. Минута — и комната превратилась в теплый сгусток света, ласкового и трепещущего. На месте зеркала образовался вытянутый, похожий на дверь проем. Повинуясь какому-то безотчетному влечению, девушка раздвинула светящийся воздух и шагнула в зовущую неизвестность.