Восьмой ангел

Тут, на набережной, народ все же был. Кто-то, как и Ольга, просто задумчиво вглядывался в Неву, кто-то, скукожившись от дождя и постоянного тут, на реке, ветра, несся тяжелой рысью, торопясь в домашнее тепло. А кто-то — такие тоже находились всегда — увлеченно наблюдал за совершенно неразличимым в черной воде поплавком, в надежде выловить тщедушную мелкую рыбешку.

Славина старалась ни о чем не думать. Просто дышать, просто идти, просто смотреть по сторонам. Почти у перил Дворцового развернулась и двинулась назад. Так же медленно.

Теперь она совершенно точно знала, как закончить программу, какие слова станут завершающей точкой в ее рассказе о мурманском путешествии. Дело было за малым — отстучать все это на компьютере. Желательно, не давясь слезами и болью, не путаясь в таких привычных, ставших вдруг такими непонятными клавишах.

Утром, рано-рано, она поедет на вокзал, а с поезда, не заглядывая домой, сразу на студию. А может, чем черт не шутит, и Макс подъедет? Вдруг уже успел побывать в этой таинственной пещере и записал все, что хотел? Может ведь такое быть? Вполне!

Ну, даже если не подъедет на этой неделе, так на следующей уж точно! Место для его интервью в программе она зарезервировала, так что…

Или хотя бы позвонит. Конечно, позвонит! Вот только спустится со своих скал. И скажет: «Оленок, лечу к тебе!»

Девушка даже улыбнулась этим приятным мыслям.

Перешла дорогу к Академии художеств прямо против Сфинксов, прощально обернулась на Неву. Почувствовала, что озябла.

Сейчас согрею чаю…

В Академическом, как прежде, ни души, вот ее арка…

— Оля!

Голос, материализовавшийся из мокрой тьмы, просто не мог звучать в этом мире. Потому что не существовало больше человека, которому он принадлежал.

— Оля, постой!

Обмерев от внезапного жаркого ужаса чуть ли не до полного паралича, так, что действующими из всего организма остались только ноги, да и то — совершенно отдельно от всего остального тела, девушка метнулась в подъезд. Вознеслась на второй этаж, словно под ягодицы ударил сильнейший порыв горячего смерча, и без сил опустилась на пол, прижав спиной дверь.

Я схожу с ума? Уже сошла…

Голос Рощина. Если учесть, что ни один человек на свете, даже Макс, не знает, что она в Питере, то в темноте, ночью, ее вообще никто окликнуть не мог! Тем более что вокруг — она же видела! — совершенно никого не было! Ни в переулке, ни во дворе! Ни-ко-го!

Галлюцинация? Конечно, что же еще? Три дня, не отрываясь, она смотрит мурманские съемки. Три дня слушает голос Рощина, видит его лицо, вот и…

Галлюцинации — это плохо. Это совсем никуда не годится!

Рощин мертв. Или — он обращается к ней ОТТУДА?

Откуда «оттуда»?

Господи, что с ней происходит? Второй час ночи. Хорошо, что звонки в дверь не мерещатся… А то бы и вовсе…

Она не успела додумать эту мысль, не успела разжать рук, сжимающих раскалывающуюся на части голову, как над головой что-то тренькнуло. Легко, едва слышно. Словно робкая муха невзначай присела на краешек кнопки звонка, заставив его…

Нет, не зазвонить, просто слегка завибрировать.

Ольга приподняла голову, требовательно уставилась на белую коробку, в которой под самым потолком прятался механизм дверной балаболки.

Ну? Звони! Что ж ты замолчал?

В тишине крепкого старого дома через открытую форточку слышалось лишь прозрачное шуршание дождя, стекающего по кленовым листьям, да уютное и домовитое пофыркивание холодильника на кухне.

Звонок не зазвонил. Ни в эту минуту, когда Ольга гипнотизировала его сухими горячими глазами, ни в следующую, когда она переместилась из коридора в комнату и плотно закрыла форточку. Он не зазвонил ни через пару часов, ни к утру.

Превозмогая ужас и страх, Славина все же села к компьютеру и дописала последний абзац. Тот самый, что так долго ей не давался. Видно, волнение от только что испытанного потрясения перекрыло собой то давнее, пережитое в Кольской тундре.

Как в таких случаях говорится? Клин клином?

На рассвете, дожидаясь вызванного с вечера такси на вокзал, девушка задремала.

И тут же очутилась в призрачной пещере, где кружились в сомнамбулическом танце белые балахоны. Точно такой же балахон был и на ней, Ольге. И она тоже кружилась в общем дурмане. Магистр, понимающе сощурившись, поднес к ее губам терпкий, пахнущий духами «Париж», напиток. Это и впрямь были духи. Разве их можно пить? Но Рощин наставил на нее пистолет и не отводил дула, дожидаясь, пока она их проглотит. Повинуясь движению страшной черной дырки, втягивающей в себя все ее силы и всю ее волю, девушка отхлебнула. Горло перехватило сухой резью, свет мгновенно сменился темнотой, и тут же кто-то невидимый и безжалостный заломил назад руки, стянул их мертвым обжигающим узлом и накинул на шею веревку с чем-то тяжелым и плоским, больно стукнувшим острыми углами по ребрам.

И тут же загомонили, зашевелились белые балахоны вокруг, тыча в нее крючковатыми пальцами и омерзительно ухмыляясь. Общую суету перекрыл внезапный и резкий звук.

Телефон. «Такси вызывали?»

Ну, вот, наконец-то я увидела начало этого сна, — с каким-то странным и жутким облегчением подумала Ольга, тяжело поднимаясь с дивана на затекшие до судорог ноги. — Осталось узнать, чем он закончится.

В небольшом неряшливом баре, под окнами которого суетился, горлопанил и трудился моптинский порт, висел бордовый сумрак. Бордовый ковер на полу с тщательно размазанными пятнами от напитков и еды, бордовые гардины над вымытыми дождем стеклами больших окон, бордовые же салфетки на поцарапанных столешницах. Сколько таких баров видел Макс по всему миру? Не счесть. Одни — более ухоженные и аккуратные, другие — более замызганные и затемненные. Антураж же все равно оставался одинаковым — доминирующий благородный цвет, сам по себе придающий внутренности любого помещения некую таинственность и интимность, традиционная стойка с привинченными к полу одноногими высокими табуретками, разноцветье бутылок на полках и одинаковые во всех странах, блудливо бегающие оценивающе-наглые глаза барменов.

Барт взял стакан кока-колы с капелькой водки и хрустальным нагромождением неровного льда, присел к окну. Сквозь полуоткрытые бордовые жалюзи порт был виден как на ладони. Яркое праздничное многоцветье ежесекундно меняющейся внизу картины невероятно радовало глаза. Словно на огромном экране гениальный режиссер разворачивал потрясающей красоты картины, только что снятые не менее гениальным оператором.

Темнокожие стремительные люди, какие-то удивительно грациозные, в ярких одеждах — желтых, коричневых, красных, с явным преобладанием ярчайшего синего — любимейшего цвета малийцев. Белые, издалека просто белоснежные пироги, на которых богатым иностранцам устраивают прогулочные круизы по Нигеру. То есть местные лайнеры…

Рядом — неказистые рыбацкие суденышки. Трудяги. С прямоугольниками разноцветных парусов — серых, голубых и даже цветастых. Конечно, не для красоты! Какой материал под руку подвернулся, из того парус и сварганили. Истрепавшееся ли от времени одеяло или холщовые мешки из-под сахара…

Есть и другие, с черными мрачными, почти пиратскими прямоугольниками над кормой, пошитыми из полиэтиленовых мешков, в которых перевозят мусор. Дешево и сердито. Жаль, на полиэтилене краска не держится! Иначе — Макс это точно знал — все зловещие полотна непременно изрисовали бы черепами с перекрещенными костями. Атрибуты красивой западной жизни в Мали весьма в чести!

К деревянному причалу слева причалила грузовая пирога, и к ней тут же пристроился разноцветный шевелящийся хвост из грузчиков-женщин. Значит, мешки, которые сверху, с палубы передают им мужчины, не очень тяжелые. Хвост споро движется: грузчицы, получившие свою ношу прямо на голову, грациозно покачиваясь, отходят, их место занимают другие. Пара минут, и вот хвост, как бублик у веселой дворняги, завернулся кольцом, соединив одной сплошной линией, без единого разрыва, хлипкий причал и грузовую эстакаду.