Страница 20 из 27
— Лахтарская пуля, должно быть, сбила его ко всем чертям! — почему-то очень громко прокричал я и вскочил в помещение штаба белых.
Комната напоминала обычную полковую канцелярию.
Товарищ Суси уже рылся в бумагах, разбирая их.
Несколько папок с делами валялось на полу.
Я взглянул на часы-ходики: они шли спокойно, как будто ничего не случилось.
Полчаса, всего полчаса тому назад, я отдавал приказание отделению итти за мной вниз по склону. И вдруг я вижу — товарищ Суси поднимает со стола папку, а под папкой лежит портфель, кожаный портфель с знакомой монограммой. Ведь это была точно такая же монограмма, как и на портфеле штабс-капитана Верховского, и портфель был вылитой копией портфеля, захваченного мною в рейде под Кронштадтом.
Я подскочил к столу, рванул к себе портфель. Он был открыт. Из него посыпались на пол записки, письма, бумаги. Я поднял конверт и прочитал: штабс-капитану Петру Ивановичу Верховскому, Гельсингфорс и так далее. Штемпель — Париж.
Я поднял листовку. Она была напечатана по-русски, а в то время по-русски я говорил и понимал гораздо хуже, чем сейчас. Товарищ Суси мне быстро перевел ее на финский язык.
Она сохранилась у меня вместе с истрепанной картой до сих пор.
Вот она:
«Красногвардейцы! Я, финский писатель Клайдо Ильинарк, обращаюсь к вам от имени Временного ухтинского правительства Карелии.
Если вы не уйдете из свободной Карелии, то готовите себе общую братскую могилу, ибо гнев наш будет ужасен.
Красноармейцы! Арестовывайте своих коммунистов и комиссаров и переходите к нам. Только в этом ваше спасение!»
Несмотря на усталость, несмотря на возбужденность, какая бывает в бою, несмотря на серьезность минуты, я не мог удержаться от громкого смеха. И действительно, русский штабс-капитан дерется за освобождение Карелии от русского красного ига под лозунгом: «Карелия для карелов!» А я, финн Матти Грен, и финны: Лейно, Хейконен, Карьялайнен, Тойво, Яскелайнен, Антикайнен, Аханен, Суси, Антилла, Кярне, Гренлунд и сотни других боремся за Российскую советскую федеративную социалистическую республику и ее автономную часть — Карелию для трудящихся.
Да, мы прежде всего коммунисты, а финны потом, и эти белогвардейцы и гады — прежде всего буржуи, а русские — где-то в сотом[13].
Было над чем смеяться, второй раз в жизни захватив портфель неуловимого офицера.
Антикайнен вошел в штаб.
Вид у него был очень недовольный.
— Улизнули, Ильмаринен и несколько штабистов удрали в лес, и в лесу же рассеялось около двух сотен лахтарей.
— Но мы победили! — вставил вошедший за начальником Карьялайнен.
Но мы могли схватить и уничтожить головку, если бы успели перехватить дорогу на Барышнаволок и не нервничали так, что обыкновенный колокольный праздничный благовест показался нам тревожным набатом.
Я выглянул в окно: пленные, захваченные моим отделением, пригнанные Тойво, уже стояли у дома штаба.
По улице наши конвоиры подгоняли еще пленных.
Антикайнен и Хейконен вышли на улицу. Суси разбирал бумаги, поэтому вошедшая в комнату женщина — повидимому, хозяйка — обратилась прямо ко мне:
— Господин красный командир, майор Ильмаринен очень любил гороховый суп, и мне на сегодняшнее утро был заказан хороший гороховый суп с ветчиной. Суп уже готов, прикажите подавать.
— Подавай сюда через десять минут все, что приготовила, — приказал я и, отдавая такое неожиданное приказание, почувствовал одуряющие приступы волчьего аппетита, и ноздри мои защекотал чудеснейший аромат крепкого горохового горячего супа со свининой.
Я мог бы сам съесть за один присест десять обедов майора Ильмаринена с обедами штабс-капитана Верховского в придачу. Но тут мое внимание привлекли какие-то странные шорохи под полом.
Я прервал свои гастрономические мечтания и стал прислушиваться.
Под полом шептались, и кто-то шевелился.
Я стал прислушиваться внимательнее и толкнул Суси, чтобы он оставил бумаги.
Трофейный маузер горел у меня в руке.
Это спрятались лахтари, не иначе, и я, приподняв крышку люка в полу, выстрелил вниз, в темноту.
Оттуда в ответ послышался громкий вскрик и затем стоны, приглушенные стуком хлопнувшей на место крышки.
Шопот на время замолк.
Может быть, сейчас они сжигают ценнейшие документы, готовясь взорвать нас, находящихся в этой комнате. Но тут, к моему удивлению, крышка люка чуть заметно зашевелилась и затем стала приподниматься.
Я приготовил маузер.
В валенке терся о кожу браунинг.
«Натереть ногу браунингом — это было бы оригинально», — подумал я.
Крышка люка приподнималась снизу не руками, а какой-то странной деревяжкой, похожей на ножку стола.
Как только приподнялся немного люк, из-под пола женский голос стал выкрикивать неимовернейшие проклятия:
— Чтоб это было последнее утро для вас, лахтари, чтобы корка хлеба стала у вас поперек горла, проклятые лахтари!
Люк был почти совсем открыт.
— Не бранись так, женщина! — крикнул я вниз. — Лахтари в Кимасе сегодня были действительно последнее утро! Сейчас здесь красные!
Крышка сразу захлопнулась, и шопот под полом перешел в громкий разговор, выкрики.
— Не стреляйте в нас, мы — красные!
— Мы были взяты в плен лахтарями!
— Ладно! — крикнул я. — Сколько вас?
— Тринадцать...
— Вылезайте по очереди! Но если солгали, ни один не выйдет живым.
Крышка снова заколыхалась и приподнялась.
Я отшвырнул ее в сторону с силой.
Первым вылез пожилой человек.
Вместо левой ноги, у него была деревяжка, та самая, которой он приподнял крышку люка и которая показалась мне полминуты назад ножкой стола.
Этого человека мы всем отрядом прозвали Пуялко, что в переводе на русский означает «деревянная нога».
Несмотря на то, что у него нехватало одной ноги, Пуялко был еще крепким мужчиной и замечательным шутником; его прибаутки смешили и забавляли весь батальон.
И даже в ту минуту, когда он вылез из люка, он не мог удержаться от прибауток.
— Из того, что я потерял ногу на постройке Мурманска в 1916 году от оброненного рельса, из этого еще не следует, что я должен погибнуть от руки своих же красных в самом начале 1922 года, — недовольно ворчал он.
Затем из люка вышла совсем растрепанная, седая старуха.
Ей было не меньше шестидесяти лет, и уцелела она, если судить по ее речи, со времен «Калевалы».
Она была приговорена к смерти через расстрел, как и все освобожденные нами товарищи.
Казнь должна была состояться завтра на рассвете, после праздника.
Наше появление пришлось поэтому как нельзя более кстати.
Вина старухи заключалась в том, что она спрятала у себя тяжело раненого красноармейца из погранохраны. Она почти выходила его, когда местным кулаком был сделан на нее донос и ее вместе с выздоравливающим красноармейцем бросили в это узилище, темное и холодное.
Пограничник заболел здесь и находился при смерти.
— Впрочем, все мы здесь были при смерти. Кто-то вечером спустился к нам и сказал: «После праздника все до единого будете списаны в расход, а то еще няньчиться с вами! Лишние рты, да и часовых на вас изводить надо», — рассказал третий, вылезая из люка.
Освобожденные были голодны, как черти в великий пост.
Как мне описать радость их освобождения, их счастье увидеть свет солнечного зимнего приполярного утра в крепко натопленной комнате!
Комната штаба была уже полна курсантами.
Последним вылез до смерти перепуганный лахтарь — часовой, которому было поручено сторожить пленных.
Услышав выстрелы, он так перепугался, что пробрался в подвал к арестованным и спрятался среди них. Это был мобилизованный лахтарями местный крестьянин.
— Вот твой шлем, Матти, — сказал товарищ Яскелайнен. — Я подобрал его на льду озера. Лахтари устроили в нем вентиляцию. Антикайнен требует тебя к себе.
13
Вероятно, опечатка, и следует читать: «...а русские — где-то потом». — Прим. Tiger'а