Испытание

Валентина, стоя за спиной у мужа, укоризненно потачала головой, осуждая Майрама за такую неосторожность. Понять бы ей, что у человека бывает минута, когда он не думает об опасности, а стремится утвердиться, убежать от самого себя, от тягостного состояния, которое наплывает и не дает покоя?

Мужчина хохотал все громче:

— Некоторые на «скорой» специализируются, другие на вызовах телевизионных мастеров… Так, мол, и так… Телевизор из строя вышел, а завтра хоккей! Спасайте-выручайте! Идут мастера — куда деваться миленьким. А ты телефонному шутнику на удочку попался! Хи-хи-хи…

Смеешься? Оглянись на половину свою, неужто не видишь? И слепой догадался бы. Майраму стало обидно. Он был оскорблен в лучших своих чувствах. Не таким он представлял себе мужа Валентины. Тот стоял перед Майрамом жалкий, нелепый в своем веселье, на макушке торчал клок волос. Будь он другим — здоровым, крепким, красивым, самоуверенным, наконец, хотя бы несколько моложе, — тогда другое дело. А у такого отбить женщину — что тут мужчинского?! Стремительно сбегая по лестнице, слыша несущийся вслед злорадный смех, Майрам клял себя последними словами, зачем пришел сюда?!

В машине Майрам немного успокоился. «Крошка», пробежав два квартала, обогнула угловое здание и вновь оказалась перед домом Валентины. Он остановился поодаль, но подъезд простреливался им. Майрам ждал, потому что она не могла не выйти. Сидел в машине добрых полчаса, злясь и пугаясь, представляя, как этот тощий тип ходит вокруг нее, не замечая прелестей жены. И сердце его, точно перегревшийся мотор, пошаливало.

Она выскользнула из подъезда, когда он досчитал до шестидесяти семи из последних ста секунд, по истечении которых поклялся нажать на газ.

По дороге Майрам заскочил в магазин, но было уже за девять часов, и молоденькая продавщица испуганно качала головой, предлагая взамен водки портвейн и крепленые вина. Но черт знает, пьет ли старик-сторож вино? Майрам захватил десяток бутылок жигулевского пива. Кто от него в состоянии отказаться?

Они редко приезжали в сад-огород: Валентина бывала против. Сюда их загонял лишь ливень. Валентина не позволила зажечь лампу, хотя кому бы взбрело в голову подглядывать за ними. Старик-сторож? Да он наверняка, опорожнив пару бутылок пива, уже стал мечтать о лежанке.

Они Прислушивались к шорохам, своему шепоту, угадывали желания друг друга, нежно пробегая руками по шее, спине… Потом лежали молча. Было душно, и Майрам ногой распахнул двери. Мир опять наполнил их слух своими звуками. Где-то по трассе проехала машина. Издали донесся лай собаки. Испуганно пискнув, прошмыгнула мимо порога мышь. Валентина тяжело дышала. Майрам провел рукой по ее шее. Она прижалась к ладони тубами. Он услышал тихий, радостный смех…

— Ты чего?

— Да так, — повернувшись на бок, она уперлась губами в ухо и зашептала: — Актрис не хватило?

— Каких актрис? — не сразу дошло до него.

— Радио, газеты, телевизор — все сообщают о том, как таксист Майрам Гагаев стал актером. Думала, на меня и не взглянешь больше. А ты… Заявился на дом! При всем честном народе. При живом муже!

Валентина!.. Валентина… Лучше бы ты молчала. Он сам удивился, почему волна неприязни нахлынула на него, сжала пальцы в кулак? Ты и не знаешь, что только огромным усилием воли сдержался и не оттолкнул лицо, чтоб заставить умолкнуть этот свистящий шепот-смех. Она рассказывала, как оцепенела от испуга, когда увидела лицом к лицу мужа и Майрама… Ей было смешно оттого, что страх оказался напрасным, что муж так ничего и не заподозрил даже тогда, когда она заявила, что сбегает к тете Полине за дрожжами — предлог, чтоб выскользнуть из дома… Он не мог понять, почему ему было неприятно. Отчего вздрагивал от ее смешка, шепота, легкого прикосновения волос к лицу? А может, оскорбился за мужа? Или виновата его жалкая внешность? Но что Майраму до его вида? Он пытался внушить себе, что в ее веселье нет ничего оскорбительного, что оно свидетельствует о любви — безмерной, трогательно бесхитростной…

Но что же тогда заставило отодвинуться от нее? Что? Такое уже раз было с ним. Да, было. В ее квартире… Майрам был рядом с Валентиной, когда раздался телефонный звонок. В трубке звучало нетерпеливое, раздраженное «Алло! Алло!», а у нее было упрямое лицо с плотно сжатыми губами, и рука в бешенстве сжимала трубку… Стыд горел в Майраме ярким пламенем…

«А если спокойно рассудить, — подумал он, — что мне до твоего мужа? Или в каждом из нас, мужчин, мужская солидарность дает о себе знать? Но ведь я сам был соучастником? Я рвался к ней. Знал, что могу столкнуться с мужем. Вместо того, чтобы позвонить по телефону, помчался к ней домой. И она поняла меня, вышла, покорная и ласковая. Дала мне это несравнимое ни с чем ощущение небытия и полета… Отчего же я был раздражен и отодвинулся от нее? Отчего?!»

Майрама раздражала медлительность, с которой выставлялся свет, подправлялась декорация, красилась фанера, которая в глазок кинокамеры казалась каменной башней. Гример часами возился с лицом. Помощники режиссера то и дело выскакивали на площадку, заглядывали в автобус, подгоняли всех, но их крики ничего не меняли: гример все так же вяло водил кисточкой по щекам, художник неторопливо задрапировывал тканью оторванный кусок фанеры, ассистент оператора прицеливался камерой в декорацию, проверял освещенность по экспонометру… Но когда появился на площадке Конов, сразу выяснилось, что все готово к съемкам.

Они опять снимали встречу Мурата и Таиры.

— Внимание! — захлопал в ладони режиссер. — Все по местам, начинаем. Ты готов? — обратился он к Степе.

— Давно, — обиделся оператор.

— Прекрасно! — Нарочно не замечая его недовольства, Конов повернулся к Майраму. — Слушай ситуацию и задачу…

— Я знаю…

— А я напоминаю тебе, — непреклонно заявил режиссер. — Ты пять лет назад отправился на заработки, чтобы собрать деньги на калым, ибо отец невесты не желал породниться с голытьбой. Ты много работал на чужбине, брался за любое дело, страдал, мерз, голодал, тонул… И вот возвращаешься. Ты жаждешь поскорее увидеть невесту. И одновременно страшишься — ведь ты не стал богатым. Правда, в руках у тебя два заморских чемодана. Но они полупусты. И хотя ты не смог собрать деньги на калым, ты мечтаешь поскорее увидеть Таиру. В таком состоянии ты идешь по аулу и вдруг…

…Мурат идет по улице аула. Вот и дом Заурбека.

— Оглянись! — скомандовал Савелий Сергеевич.

Мурат оглядывается и видит Таиру, в подол платья которой вцепился малыш… Таира… Мурата пошатнуло. Что она делает в этом доме? Он тяжело опускает чемоданы на землю. Едва стоя на ногах, Таира смотрит на побледневшего жениха. На миг их взгляды встречаются. Только на миг. Таира читает муку в его глазах, внутренне ахает и быстро опускает голову. Его губы невольно шепчут:

— Таира… Таира… — едва слышно. Слезы бессилия и непоправимой беды застилают его глаза…

— Майрамчик, мягче надо, мягче взгляд, — сказал Конов. — Ты не должен гневиться. Ты страдаешь, но не злишься… Не пойму, на кого ты злишься…

Но Майрам не мог не злиться. И молчать не мог. То, что при чтении сценария вызывало смутный протест, на съемках навалилось на него глыбой, и с каждой минутой ее тяжесть становилась все невыносимее. И Майрам взбунтовался. Да что ж это такое?! Зачем Мурат так много страдал, если у него ничего не получилось?

Степан прервал съемку, обратился к режиссеру:

— Он все тот же, что и в первом кадре. Его Мурат ничуть не изменился. Годы летят, лицо стареет под гримом, а в душе прежняя молодость и наивность, — и обеспокоено предложил: — Проверить следует на завершающих кадрах. Как бы потом не плакать нам с тобой, Савелий Сергеевич…

— Погоди, и для рассуждений время найдем, — прервал его Конов. — А сейчас снимать надо — солнце уходит, — и неожиданно обратился: — Что-то тебя, Майрам, еще смущает. Что?

Он, казалось, страдал больше, чем Гагаев. И Майрам решился:

— Зачем так? Мурат столько стран прошел, столько мучений перенес, чтобы счастье добыть Таире… А она?! Она должна, должна была дождаться его. А Таира выскочила замуж! Так нельзя! Нельзя так! Она не может обмануть его! Не имеет права такого человека обмануть!..