Испытание

Тотырбек горько усмехнулся:

— Мы с ней, что рыба да птица: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, — и смело посмотрел в глаза своему сопернику…

… Зареме Тотырбек задал всего один вопрос:

— Гринин просит твою руку — что ответить?

Она вспыхнула, отвела глаза, нарочито долго стелила скатерть на стол, потом решительно подняла лицо, резко сказала:

— Меня ждут в Хохкау. И я поеду. Поеду!..

… Ждали приезда Заремы в Хохкау, ждали. Среди хора радостных восклицаний: «Вот и у нас в ауле врач будет, свой врач!» — раздавались и скептические голоса: «Еще надо посмотреть, чему она там научилась, и врач ли она». И злые языки не всегда получали отповедь: видимо, в каждом аульчанине таились настороженность, неверие, трудно было представить себе, что горянка, чья печальная судьба вызывала жалость, и вдруг предстанет врачом… Невероятно!.. И тем не менее, когда на повороте дороги показалась арба с тремя фигурами, весь аул высыпал навстречу. Впереди, конечно, бежали дети, следом — женщины, а потом подошли и мужчины. Так, в окружении и приближалась Зарема к больнице… О-о, тогда всем это приземистое, сложенное из кирпича, тесное, состоящее всего из двух комнатушек помещение показалось великолепным…

— Крыша покрыта железом, — обратил внимание Заремы на немаловажную деталь горделиво поглядывавший по сторонам Тотырбек. Воспользовавшись случаем, он сказал людям о торжестве новой жизни, что дала крылья трудовой женщине-горянке…

— Когда прийти к тебе, врач наш Заремушка? — аплодируя словам Тотырбека, весело спросила подругу Таира.

— Умоюсь, подкреплюсь немножко и… можно начинать, — блеснула глазами Зарема, которой самой не терпелось приступить к делу.

— Э-э, нет! — возразил Тотырбек. — Тебе с дороги отдохнуть следует, Зарема. Я — мужчина и то устал. Нет, дорогие земляки, столько ждали — один день можно потерпеть… Тамурик, это твой аул! Я покажу тебе, дорогой, отчий дом!

Теперь все перевели взгляд на сына Заремы. Он стоял поодаль, чернобровый двадцатидвухлетний горожанин и с любопытством посматривал на горцев.

— Не забыл в далеком краю родной язык, лаппу? — нарочито сердито спросил Хамат.

— Разве во мне не осетинская кровь? — отпарировал Тамурик, и слова его потонули в одобрительном гуле голосов.

Всем аулом провожали Зарему до самого дома, заколоченного ее отцом Дахцыко, который перебрался в долину, где ему выделили землю…

…Утро застало Зарему в больнице. Она осмотрела комнаты, разложила инструмент, облачилась в белый халат и стала ждать. Ждать пришлось, и не потому, что у аульчан не было болячек. Многие жаловались на боли в пояснице, на хрипы в груди, на ломоту в ногах… Всем, кому недомогалось, не терпелось показаться врачу. И будь врачом та русская женщина, что раз в месяц навещала аул, — очередь бы выстроилась к ней. Но сегодня прием ведет Зарема, та самая Зарема Дзугова, что была похищена и опозорена!.. Да, вчера ее все встречали, приветствовали, — это так. Но одно дело показать гостеприимство, другое — первой предстать перед ней без одежды, позволить выслушать свое сердце… И что она за врач, — время покажет. И хочется людям побывать у нее, и удерживает боязнь пересудов. Пусть кто-нибудь другой первым пойдет!..

Тотырбек то и дело выглядывал из своего хадзара — тоже переживал, окидывая угрюмым и недоумевающим взором дома аульчан.

И все-таки нашлась первая. Ею оказалась старая Чабахан. После гибели мужа Дзабо и ареста сыновей, поддерживавших богачей Тотикоевых, она резко сдала: горе сгорбило ей спину, глаза слезились, сердце побаливало… Чабахан пошла в больницу, неся хун — подношение: три пирога и курица были аккуратно завязаны в белый платок. И, спустя добрый час, вышла из больницы и направилась домой — опять же с хуном в руке… Зарема выслушала ее, выстукав ей грудную клетку, вручила лекарство, — но не позволила ей развернуть сверток, объяснив, что в больницу не надо ходить с подачками, ибо принять больного — долг врача, и за это ему Советская власть деньги платит…

И пошло дело. За два дня все женщины аула побывали на приеме у нового врача. Обследовала Зарема и детей. Женщины охотно вели к ней сыновей и дочерей, делились с ней не только болячками, но и невзгодами.

Тотырбек объявил землякам, что врач назначен на два аула: на Хохкау и на Нижний. И принимать больных будет попеременно, если, конечно, случай не экстренный: два дня — в Хохкау, два — в Нижнем. Положен в неделю и один выходной, да Зарема отказалась от него…

Прошло несколько дней. Странное мнение могло сложиться у человека, понаблюдавшего за посетителями, — он наверняка решил бы, что в обоих аулах мужчины не болеют. Но Зарема знала, что это далеко не так. И еще она поняла, что трудно ей будет побороть этот пережиток мужского тщеславия — неверие в ум и способности горянок. Хотела сама пойти по хадзарам горцев, да осторожный Тотырбек отсоветовал, мол, рано или поздно появится смельчак или отчаявшийся вконец больной. Женщины славили Зарему, говорили, какая она внимательная, чуткая и умная, как помогают выданные ею лекарства — мужчины молча выслушивали жен и сестер, но не спешили в больницу, хотя многим нездоровилось.

На смену недоумению пришли обида и отчаяние, они захлестывали Зарему. И когда ей стало казаться, что пора смириться с мыслью: быть вечно только врачом женщин и детей, — тогда-то, спустя месяц после прибытия Заремы, и произошло это великое событие. Может быть, кто-то удивится, услышав, что приход Хамата в больницу — событие, да еще великое, но тот, кто знает как упрямы горцы, когда дело касается их гордости и чести, поймут это.

Да-да, именно старейший житель аула Хамат и оказался тем первым мужчиной, что перешагнул порог хохкауской больницы. Утверждают, что вечером он выкупался, утром надел на себя все лучшее из своей одежды, натянул новые сапоги Иналыка, взял свою огромную палку и, ни слова не проронив домочадцам, вышел на улицу… Трудно оказать, каким образом передаются слухи из хадзара в хадзар, но все аульчане узнали! Одни побежали к окнам, другие высыпали на улицу. Уставились на Хамата, неторопливо подымавшегося по косогору, на котором стояло приземистое здание больницы…

Но поступок Хамата лучше всего оценила Зарема. Полтора часа она выстукивала и выспрашивала Хамата, что болит и как болит…

— Ты врач — ты и узнай, — тихо улыбался старец. Наконец, Зарема заявила, что и сердце, и легкие, и гланды у него в порядке. Не видно и следов ревматизма. И тогда Хамат, подмигнув ей заговорщически, признался:

— Верно. Ничего у меня не болит, и не будь того падения с коня, когда я возвращался с кувда, что давал в Нижнем ауле Цоцко, — так до самой могилы и не узнал бы, что такое боль и. страдания…

— Вы пришли проверить, разберусь ли я? — с обидой спросила Зарема.

— Ну что ты! — воскликнул Хамат. — Думаешь, я остался таким же, каким был четверть века назад? Нет… Я к тебе проникся уважением еще тогда, когда ты под дуло ружья шагнула и осмелилась самому богатому горцу ущелья Батырбеку Тотикоеву в глаза бросить слова: «Не испугалась тебя я. Горянка тоже человек!».

— Так зачем же вы заставили меня целых полтора часа исследовать вас? — с обидой в голосе спросила Зарема.

— Не понимаешь?! — в свою очередь оскорбился старец.

— Не понимаю, — честно призналась Зарема.

— Я дорогу показал мужчинам аула, — спокойно пояснил Хамат. — Тем, что нуждаются в твоей помощи. Да вместе с болячками имеют они и другую напасть. Пережитком, что ли, вы, ученые, называете ее?..

… Еще больше изумился Тотырбек, услышав о поступке Хамата. Он напрямик сказал ему:

— Я горжусь тобой, мой дядя. Ты исправил ошибку, которую допустил много лет назад.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно поглядел племяннику в глаза старец.

— Ты не разрешал Зареме приблизиться к нихасу, — сказал Тотырбек. — Не оттого ли сегодня ты так поступил, что понял, как был неправ тогда?

Хамат развел руками, в негодовании уставился на племянника: