Страница 10 из 12
— Видел…
Какое-то время чекист колебался, но наконец спросил без обиняков:
— Ценности там были?
Тешевич подумал, что теперь-то, по истечении трех суток, Костанжогло вне всякой досягаемости и потому со злорадным удовлетворением подтвердил:
— Да, были…
В камере было холодно. Кутаясь в шинель, Шурка Яницкий сидел на кане и тупо смотрел в маленькое зарешеченное окошечко. Сидеть было низко, и Шуркины колени торчали высоко вверх. Сам кан, прогревшийся было за ночь, давно остыл, и если б не лежавшая сверху тоненькая, местами прохудившаяся, циновка, Шурка замерз бы окончательно.
Все случившееся с ним было до того нелепо, что никак не укладывалось в сознании. Начать хотя бы с того, что Шурка так и не понял, куда его увезли, выкрав неизвестно зачем из поезда.
В первый раз он очнулся, после того как пахнувший кунжутным маслом то ли бурят, то ли китаец влил ему в рот почти полкружки ханшина[4].
Поручика, с туго стянутыми веревкой руками, куда-то везли на китайской арбе, причем ехали не по дороге, а по ясно различимому каменистому руслу высохшего ручья. Арбой, запряженной какими-то серыми лошаденками, управлял погонщик-китаец в куртке из неизменно-синей «дабы», лица которого Шурка не видел, а только слышал, как он, подгоняя своих одров, то и дело гортанно выкрикивал:
— Уо-уо!…
От этих выкриков в голове у Шурки сразу принимались колоть иголочки, каменистые, вперемешку с замерзшей глиной, откосы ручья начинали подпрыгивать, безлиственные деревья недальней рощи двоились, а едва видимые на краю зимней, желтой пустыни сопки становились какими-то расплывчатыми. Да и это состояние продолжалось недолго. Едва бодрящее действие ханшина кончилось, как на очередном ухабе иголочки кольнули особо сильно, и поручик снова потерял сознание, опять погрузившись в беспросветную темень…
Второй раз более или менее Шурка пришел в себя, когда его поставили на ноги во дворе импани[5]. Тогда против своей воли он с интересом рассматривал и чистый дворик, и точеные деревянные ворота, и саму фанзу, где вместо окон вся передняя стенка была заклеена полупрозрачной бумагой, натянутой на мелкий реечный переплет.
Больше всего Шурку поразил не сам хозяин в шелковом халате и чистеньких улах[6], молча стоявший посреди двора, а вид двух оборванных китайцев, судя по виду, самых что ни на есть бедняков, с отсутствующим взглядом скорчившихся под глинобитной стеной усадьбы.
У обоих на шее и ногах были надеты грязные деревянные колодки, и поручик здорово перепугался, решив, что и его сейчас посадят под стеной рядом с ними.
Однако ничего подобного не случилось. Больше того, Шурку завели в общем-то вполне приличную, но полутемную комнатушку с хорошо прогретым каном и, даже снова угостив ханшином, дали целую миску бобов. Проголодавший за все эти передряги поручик набросился на еду, и подсознательно у него шевельнулось чувство благодарности к хохлушке, повисшей у него на плече…
Да, пальни он тогда по этим самым хунхузам, в лучшем случае сидеть бы и ему под стеной с колодкой на шее…
Мысль о револьвере как-то сразу вернула Шурке возможность соображать, и он, отставив пустую миску, принялся себя ощупывать. К его удивлению, все в карманах было цело, однако и револьвер, и письмо к генералу Миллеру отсутствовали.
Поручик вспомнил, что первый вопрос был именно о письме, пощупал все еще нывшую голову и, махнув на все рукой, завалился на теплый кан спать…
В этой импани Яницкий провел трое суток. Его ни о чем не спрашивали, не били и даже раз в день пускали погулять во двор, где уже не было колодников. Что кругом происходит, Шурка не понимал. Китайцы лопотали по-своему, с ним общались при помощи жестов, произнося одно или два слова по-русски и к тому же казались поручику все на одно лицо.
В ночь на четвертые сутки, ничего не объясняя, Шурку посадили в закрытую повозку и куда-то повезли. Под утро его грубо выволокли наружу и буквально затолкали в камеру, при этом, все, что поручик успел разглядеть, была плохо различимая по утреннему времени серая стена какого-то дома.
Намучившись за ночь в тряской и душной повозке, Шурка, едва очутившись в камере, завалился на циновку, на теплый кан и сразу уснул. Но теперь, кое-как проспавшись, он четко понимал, что снаружи день, а сам он сидит взаперти на холодном, остывшем кане и отчаянно мерзнет…
Неожиданно заскрежетал замок, дверь камеры раскрылась, и в нее как-то боком вошел человек. Шурка было дернулся, но, поняв, что это всего лишь еще один арестант, снова опустился на кан. Тем временем вошедший некоторое время постоял на месте, видимо, осваиваясь с полутьмой камеры, а потом решительно шагнул вперед и, крякнув, сел рядом с Яницким.
Какое-то время они оба молчали, но Шурка не выдержал первым и, отбросив все приличия, спросил:
— Скажите, где это?
— Что, это? — новичок недоуменно глянул на Шурку.
— Ну вот, все это… — поручик жестом показал одновременно и на стены камеры, и на окно.
— А вы что ж, даже не знаете, где вы?
— Конечно не знаю! Иначе бы не спрашивал, — рассердился Шурка.
— Теперь понятно. Цицикар это, городская тюрьма… — Новичок покосился на погон Яницкого и, устраиваясь поудобнее, сказал: — Господин поручик, может, мы с вами познакомимся?
— Можно и познакомиться, — Шурка вздохнул. — Яницкий Александр, поручик гвардии.
— Очень приятно, — новичок церемонно поклонился. — Чеботарев Петр Леонидович, полковник жандармерии.
— Что?…
Шурка резко повернулся и недоуменно посмотрел на сокамерника. Его затрапезный вид, истасканное пальто с вытертым воротником и разбитые скороходовские ботинки никак не вязались со сказанным. Поняв причину Шуркиного замешательства, Чеботарев весело рассмеялся.
— Не удивляйтесь, поручик, мне приходилось еще и похлеще выглядеть, служба такая.
— Понимаю…
— Ничего вы не понимаете… — протянул полковник и вдруг удивленно присвистнул: — Постойте, голубчик, а вас не было на высочайшем смотру в Вильно?
— В пятнадцатом? — изумился Шурка. — Был.
— Ну тогда точно вы! Вот встреча! А я голову ломаю, откуда мне ваше лицо знакомо…
— Знакомо? — Шурка скептически скривился. — С пятнадцатого?…
— Не удивляйтесь, голубчик, это профессиональное, — жандарм дружески потрепал Шурку по колену. — Сейчас я вам все напомню. Момент, когда при прохождении казачьей батареи колесо соскочило, помните?
— Было такое…
Шурка действительно помнил этот момент, но недоверие к жандарму только усилилось, так как ему мог кто-то сказать о смотре, и вообще было непонятно, зачем этот оборванный полковник затеял такой разговор. Однако Чеботарев или сделал вид, или и впрямь не заметил колебаний Яницкого.
— Вы еще тогда за колесом дернулись, а я черт-те что подумал и чуть сзади не кинулся.
— Так вы решили…
Поручик покачал головой. Действительно, тогда все так и было, похоже, этот полковник и вправду стоял у него сзади.
— Ну вот и встретились, коллега, — пошутил Чеботарев и поинтересовался: — А вас, позвольте спросить, за что в кутузку?
— Не знаю, — Шурка пожал плечами. — Ехал в Харбин поездом. Налетели, схватили, три дня в какой-то фанзе продержали, потом сюда привезли…
— Так это, значит, вы… — Чеботарев сразу стал серьезным. — Что-то сильно крутая каша вокруг вас заварилась.
— Каша? Вокруг меня? — не понял Шурка и удивленно переспросил: — Какая каша?
— Да не вокруг вас, а вокруг отряда вашего. Что-то там такое с вашим отрядом то ли вывезли, то ли шел с вами кто-то, не знаю… Но, как говорится, в здешних высоких сферах зашевелились…
— Ну а я тут при чем?
— Да ни при чем, голубчик. Не обижайтесь, вы в этом деле — пешка, а вот у меня кой-какие ниточки есть и, пожалуй, лично вам я помочь попробую…
4
Ханшин — китайская водка.
5
Импань — деревенская усадьба.
6
Улы — китайская обувь, чувяки на толстой подошве.