Искусство творения

Растительные организмы упорно берегли свою форму, свой вид, не связывали себя с чужаками и не давали семян, когда их насильственно опыляли.

Упрямый человек решается искать путей обуздания непокорных растений, стремится понудить их служить его целям. Он в крону груши укореняет годовалый стебелек айвы. Строптивое дерево на собственном хребте несет нелюбимую, чужую айву, пыльцу которой оно прежде отвергало. Проходит несколько лет — и айва зацветает. Трудно сказать, как мирились друг с другом груша и чужой молодой стебелек, что и как их сроднило. Человек делал все, чтобы кормилица не знала нужды. Он щедро удобрял вокруг нее почву, давал ей вдоволь воды, принес даже земли, любимой земли ее родины. Теперь он заботливо скрещивает их, переносит пыльцу айвы на некогда негостеприимное лоно. Какая перемена! Груша теперь не отвергает айву. Семена дают плод со свойствами одного и другого. Что же случилось за эти годы? Трудно сказать, что произошло в недрах дерева, но совершенно очевидно, что чужое за это время стало близким, а может быть, и родным.

Так возникло искусство рождать гармонию в природе насилием.

Дикий миндаль — монгольский бобовник, обитатель суровых степей, отверг пыльцу культурного персика, не пожелал с ним делиться своей стойкостью к холоду. Они слишком далеки друг от друга, и строение и вид у них различны, — короче, у миндаля было достаточно для этого оснований. Сколько раз опыление ни повторяли, — цветы оставались бесплодными. Так же вел себя персик Давида, дико растущий в Америке. Ни тот, ни другой не сдавались. Но изворотлив ум человека! То, от чего отказывались монгольский бобовник и персик Давида, не отвергли рожденные ими гибриды. Они приняли пыльцу культурного персика и передали ему в потомстве способность противостоять испытаниям северной равнины.

Мичурин прививал сеянец другого вида растения в крону растущего дерева, как это было с грушей и айвой, и, не скрещивая их, оставлял там сеянец плодоносить. Упрямец знал уже из опыта, что между привоем и подвоем — стеблем и деревом — порождаются связи не менее прочные, чем между рыльцем и пыльцой. Неужели это сожительство будет бесплодным?

Шли годы. Былой черенок рос и развивался, приносил цветы и готовился плодоносить. Между тем в дереве точно нарастала борьба. В кроне на привое появились плоды, более похожие на потомство кормилицы, чем на собственный сорт. Случалось и растению под напором привоя давать плоды, схожие с ним. Но, что важнее всего, семена тех и других закрепляли эту перемену в потомстве.

Укрепилось искусство перерождения — одолевать непокорность природы, понуждать ее к повиновению. Явилась уверенность, что наследственные свойства можно и должно изменять.

«Учение Менделя, — писал Мичурин, — …противоречит естественной правде в природе, перед которой не устоит никакое искусственное сплетение ошибочно понятых явлений. Желалось бы, чтобы мыслящий беспристрастно наблюдатель остановился перед моим заключением и лично проконтролировал бы правдивость настоящих выводов, они являются как основа, которую мы завещаем естествоиспытателям грядущих веков и тысячелетий».

Наука об управлении природой растения, обоснованная и развитая Мичуриным, не только существенно обогатила учение Дарвина, но и видоизменила его. Недостаточное для решения задач практического земледелия, оно давно ждало своего преобразователя. «Из науки, преимущественно объясняющей историю органического мира, — говорит Лысенко, — учение Дарвина трудами Мичурина становится творчески действенным средством по планомерному овладению под углом зрения практики живой природой».

Ни одна область современного знания не расходилась так с практикой, как учение о наследственности. Приемы улучшения растений и отбор их в потомстве шли старым, испытанным путем, а научное обоснование этих процессов, объяснение их было совершенно иным. Труды блестящей плеяды садовников, огородников и земледельцев, новые виды и формы, порожденные скрещиванием и сращиванием различных организмов, не интересовали ученых.

— Мы не занимались еще этой проблемой, — говорили противники Лысенко, — методы также не проверены. Да и вообще говоря, что значит «вегетативный гибрид»? — смеялись они. — Помесь, образованная растительными клетками? Чепуха! Только слияние половых клеток рождает новую жизнь, только их изменения дают новую форму и вид. Привитый черенок не может изменять ни собственной природы, ни наследственных свойств подвоя, на котором он сидит.

На этот счет у отечественных последователей Моргана — своя точка зрения, целиком позаимствованная у фрейбургского зоолога Августа Вейсмана. Автор теории хромозомной наследственности, он утверждал, что половые клетки, несущие в себе все наследственные задатки организма, бессмертны и не зависят от тканей, в которых они заключены. Придет время — и организм погибнет, а так называемая зародышевая плазма будет продолжать жить в потемках. Каждое многоклеточное животное, по утверждению Вейсмана, представляет собой как бы двойное существо, состоящее из двух различных и независимых друг от друга категорий клеток. Все новые признаки, приобретенные организмом в течение его жизни, и особенности, порожденные условиями среды, обречены исчезнуть вместе с телом, которому не дано увековечить их в половых клетках. Живое тело, по Вейсману, — вместилище и питательная среда для наследственного вещества, и ничего больше.

«Мы не считаем, — говорит один из наших доморощенных вейсманистов, — что при трансплантации могут получаться какие-либо специфические изменения, которые могли бы быть положены в основу селекционной практики…»

Иначе говоря, труды исследователя и экспериментатора бесплодны, если в основе его деятельности лежат прививки, как это практикует Мичурин.

Возможно ли направленное изменение природы растительных организмов?

На это наши отечественные вейсманисты решительно отвечают:

«Мутационный процесс расходится с закономерностями развития особи, он создает огромное число вредных, разрушающих развитие особи изменений».

Тщетны, оказывается, все попытки направленного изменения растительного организма. Все достижения, там, где они и возникают, гибельны по существу.

— Половые клетки не падают с неба, — возражает им Лысенко, — их собственное существование и свойства зависят от того, в каких условиях они развиваются!. У семечка и у зеленого ростка половой системы еще нет, она образуется в организме в последнюю очередь. Возможно ли, чтобы половая клетка, возникшая из неполовой, была от нее независимой?

И он выкладывает помощникам гипотезу, поразительно смелую и дерзкую:

— Животное и растение строят свой организм из солнца, света, воздуха, влаги и солей, то-есть из пищи. Клетка, из которой явилась новая жизнь, давно уже уплыла, ее ручьями и реками в море унесло. То, что затем образует дерево и животное, развивается за счет среды и питания, такой же среды и такого же питания, какие жизнь обеспечивала их предкам. Чем больше сходства в условиях развития детей и родителей, тем более схожи они будут между собой. Если же среда и средства питания так изменились, что «ни в какие ворота не лезут» и встает угроза погибнуть, растение станет поглощать и непригодную пищу. Да, да, оно будет давиться, как мы, скверным куском, его тысячу раз «стошнит», но что делать, всякому хочется жить. Однако из такого материала не построить организма, подобного родительскому. Наследственность осуществится частично. Так рождается в жизни изменчивость. Сравните зерно, выросшее на дороге из случайно оброненного семечка, с тем, которое выросло в обработанном и удобренном поле. Трудно допустить, чтобы какая-либо из клеток у них была одинакова. Беспризорное потомство, увидевшее свет на жесткой и бедной почве дороги, предъявит к жизни более скромные требования. Следующее поколение, рожденное в той же среде, будет добиваться этих скверных условий, ставших естественными для него. Внешняя среда, таким образом, приведет к глубокому сдвигу: вместе с растительными клетками изменятся и половые — носители наследственных свойств. Лишения, пережитые родителями, станут потребностью для детей.