Город и город

Когда я вышел, с плаката на стенде неподалёку от моей двери на меня взглянуло лицо Фуланы. Хотя глаза у неё были закрыты, с изображением основательно повозились, чтобы выглядела она не мёртвой, но ошеломлённой. «Знаете ли вы эту женщину?» — вопрошал плакат. Он был чёрно-белым, напечатанным на матовой бумаге. «Позвоните в Отряд особо опасных преступлений» — и наш номер. Наличие плаката свидетельствовало, что местные полицейские проявили необычайное усердие. Может, они висели по всему округу. А может, зная, где я живу, они хотели отделаться от моего надзора с помощью одного или двух стратегических размещений, специально для моих глаз.

До базы ОООП было километра два. Я пошёл пешком. Миновал кирпичные арки: вверху, где проходила граница, они находились в другом городе, но не все из них были чужими у оснований. В тех, что я видел, располагались маленькие магазинчики и самовольные пристройки, украшенные художественным граффити. В Бещеле этот район был спокойным, но улицы заполнялись теми, кто жил в другом месте. Я их не-видел, но требовалось время, чтобы пробраться мимо них всех. Прежде чем я достиг поворота на Виа-Камир, мне на мобильный позвонила Ящек:

— Мы нашли фургон.

Я поймал такси, которое раз за разом то ускорялось, то застревало в транспортном потоке. Мост Махест был переполнен как у нас, так и в другом городе. Несколько минут я мог смотреть в грязную реку, пока мы протискивались к западному берегу; дым и грязные суда верфи представали в отражённом свете зеркальных зданий на заграничной набережной — в завидной финансовой зоне. Бещельские буксиры подпрыгивали в кильватерных струях игнорируемых водных такси. Фургон, весь скособоченный, стоял между зданиями. Это была не стоянка, но проезд между помещением импортно-экспортной фирмы и административным зданием, огрызок пространства, полный мусора и сорняков, связывавший две улицы покрупнее. С обеих его сторон были протянуты полицейские ленты — несколько неуместно: этот проезд на самом деле был заштрихован, хотя и редко использовался, так что лента при таких обстоятельствах была нарушением общего правила. Мои коллеги топтались вокруг автомобиля.

— Здравствуйте, босс! — Это была Ящек.

— Корви уже едет?

— Да, я ей сообщила.

Ящек ничего не сказала о том, что я реквизировал младшего офицера. Она продемонстрировала мне находку. Фургон оказался старым, потрёпанным «Фольксвагеном», в очень плохом состоянии, скорее не вполне белым, чем серым, но это из-за грязи.

— Пыль собрали? — спросил я, надевая резиновые перчатки.

Кримтехи кивнули, продолжая работать вокруг меня.

— Он не был заперт, — сказала Ящек.

Я открыл дверцу. Потыкал пальцем растрескавшуюся обивку. Тронул безделушку над приборной панелью — танцующего хулу пластикового святого. Раскрыл бардачок, обнаружив грязь и потрёпанный атлас дорог. Бегло перелистал страницы книги, но внутри ничего не было: классическое пособие бещельского водителя, только издание настолько давнее, что ещё чёрно-белое.

— Ну и откуда же следует, что это именно он?

Ящек подвела меня к задней дверце и открыла её.

Я посмотрел в ещё более грязный багажник: сырой, хотя и не тошнотворный запах, ржавчины не меньше, чем плесени, нейлоновый шнур, сваленный кучами хлам.

— Что здесь такое?

Я потыкал содержимое багажника. Несколько предметов. На слое пропылённой ткани — небольшой мотор от чего-то; сломанный телевизор; нераспознаваемые остатки, закрученные штопором обломки. Слои ржавчины и струпья окислов.

— Вон, видите?

Ящек указала на пятна на полу. Если бы я смотрел не так пристально, то сказал бы, что это масло.

— Нам позвонили двое из этого офиса, сообщили о брошенном фургоне. Полицейский увидел, что дверцы открыты. Не знаю, прислушались ли они к нашим предупреждениям или просто дотошны, когда осматривают машины, оставленные в неположенном месте, но нам в любом случае повезло.

Одним из сообщений, которые должны были зачитать всем бещельским патрулям накануне, было требование осматривать все серые автомобили и сообщать о них в ОООП. К счастью для нас, эти офицеры не ограничились простым вызовом эвакуатора.

— Так или иначе, они увидели грязь на полу и проверили, что это. Мы пока не удостоверились, но похоже, что это кровь той же группы, что у Фуланы, и в ближайшее время нам определённо сообщат о совпадении.

Лёжа, как крот, среди тяжёлого хлама, я изгибался, чтобы заглянуть под обломки. Мягко шевелил их, наклонял. Рука у меня покраснела. Я осматривал кусок за куском, прикасался к каждому, оценивая их вес. Мотором можно было размахнуться, держась за трубу, которая была его частью: основание у него тяжёлое, оно сокрушило бы то, на что обрушилось бы. Но по его виду нельзя сказать, что он применялся в драке: на нём не было ни волос, ни крови. Как орудие убийства он меня не убеждал.

— Вы отсюда ничего не забирали?

— Нет, ни документов, ни чего-то ещё. Здесь ничего не было. Ничего, кроме этого барахла. Результаты будут через день или два.

— Очень много всякой дряни, — сказал я.

Прибыла Корви. Несколько прохожих топтались у обоих концов проезда, наблюдая за работой кримтехов.

— Проблема будет не с нехваткой следов, но с их избытком. Итак. Предположим на минуту. Это барахло и покрыло всю её ржавчиной. Она в нём лежала.

Мазки были у неё на лице и на теле, а не сосредоточивались на руках: она не пыталась столкнуть с себя этот хлам или защитить голову. Оказавшись в фургоне, она была без сознания или мертва, меж тем как по ней колотил металлолом.

— Зачем было возить с собой всё это дерьмо? — спросила Корви.

К полудню мы располагали именем и адресом владельца фургона, а на следующее утро получили подтверждение, что найденная в нём кровь принадлежала нашей Фулане.

Звали этого типа Микаэл Хурущ. Он был третьим владельцем фургона, по крайней мере, официально. На него имелось досье, он дважды сидел по обвинению в нападении, а также за кражу, в последний раз четыре года назад. «И — смотрите», — сказала Корви, — как-то раз его задержали за покупку сексуальных услуг — он подкатил к женщине из полиции, работавшей под прикрытием в подпольном борделе. Итак, мы знаем, что он «ходок». С той поры сигналов о нём не поступало, но он, согласно поспешной разведке, торговал всякой всячиной на многих рынках города, а три раза в неделю ещё и в магазине в Машлине, на востоке Бещеля.

Мы могли связать его с фургоном, а фургон — с Фуланой: прямая связь — именно это нам и требовалось. Я заглянул к себе в кабинет, проверил сообщения. Какой-то мартышкин труд по делу Стелима, новые отклики о плакатах, поступившие с нашего коммутатора, и два прерванных звонка. Наша телефонная станция уже два года обещала обновить оборудование, чтобы обеспечить автоматическое определение номеров абонентов.

Нам, конечно, звонили многие, сообщая, что узнают Фулану, но пока лишь некоторые из них — сотрудники, отвечавшие на эти звонки, знали, как отфильтровать заблуждающихся и вредоносных, и были поразительно точны в своих суждениях — лишь некоторые стоили того, чтобы обратить на них внимание. Тело принадлежало помощнице адвоката с небольшой практикой в районе Гедар, которую не видели несколько дней; или она была, как настаивал анонимный голос, «потаскухой по имени Розин Губастая, и это всё, что вы от меня услышите». Полицейские занимались проверкой.

Я сказал комиссару Гадлему, что хотел бы поехать и поговорить с Хурущем у него дома, предложить ему добровольно сдать отпечатки пальцев, слюну, привлечь к сотрудничеству Посмотреть, как он это воспримет. Если откажется, можно будет вызвать его повесткой и взять под наблюдение.

— Хорошо, — сказал Гадлем. — Но давайте не будем терять времени. Если он не будет играть вместе с нами, наложите на него секестр и доставьте сюда.

Мне хотелось бы обойтись без этого, хотя бещельский закон давал нам такое право. Секестр, «полуарест», означал, что мы могли удерживать уклоняющегося свидетеля или «лицо, имеющее отношение» на протяжении шести часов для предварительного допроса. При этом мы не могли ни изымать вещественные доказательства, ни делать официальных выводов из отказа от сотрудничества или молчания. Традиционно секестр применялся, чтобы добиться признания от подозреваемых, против которых не было достаточных для ареста улик. Он иногда был полезным блокирующим приёмом против тех, кто, по нашему мнению, мог скрыться. Но присяжные и адвокаты всё больше ополчались против этого метода, и позиция полуарестанта, который не делал признательных показаний, позже обычно усиливалась, потому что мы выглядели чересчур пристрастными. Гадлем, будучи старомодным, об этом не заботился, а я вынужден был подчиняться его приказам.