Город и город

— Ладно, — сказал я. — Вы этот район знаете?

— Вообще-то, — сказала она, — он несколько на отшибе, понимаете? Вряд ли даже относится к Бещелю. Мой участок — Лестов. Некоторых из наших направили сюда, когда приняли сегодняшний звонок. Но пару лет назад я сюда выезжала, так что немного его знаю.

Лестов и сам почти пригород, в шести или около того километрах от центра города, а мы находились к югу от него, за мостом Йовик, на клочке земли между проливом Булкья и рекой, едва ли уже не устьем её, впадающим в море. Строго говоря, островная, хотя так тесно соединённая с материком промышленными руинами, что вы никогда не подумали бы о ней как о таковой, Кордвенна включала в себя жилые массивы, склады и винные погреба с низкой арендной платой, связанные друг с другом каракулями бесконечных граффити. Она располагалась достаточно далеко от центра Бещеля, чтобы о ней с лёгкостью можно было забыть в отличие от трущоб, вдававшихся внутрь города.

— Как долго вы здесь пробыли? — спросил я.

— Стандартный срок: шесть месяцев. Как и ожидалось: уличные кражи, подростковые драки, наркота, проституция.

— Убийства?

— За моё время — два или три. На почве наркотиков. Но в основном до этого не доходит: банды достаточно смышлёны, чтобы наказывать друг друга без привлечения ОООП.

— Значит, кто-то напортачил.

— Ну. Или ему наплевать.

— Хорошо, — сказал я. — Я хочу, чтобы вы занялись этим. Что вы сейчас делаете?

— Ничего такого, что не могло бы подождать.

— Хочу, чтобы вы на некоторое время перебрались сюда. Контакты какие-нибудь сохранились?

Она поджала губы.

— Найдите их, если сможете, а если нет, поговорите с кем-нибудь из местных парней, посмотрите, кто у них запевалами. Вы мне здесь понадобитесь. Слушайте, обследуйте этот массив — как это местечко зовётся, ещё раз?

— Деревня Покост.

Она невесело рассмеялась, а я задрал бровь.

— Деревни оно стоит, — сказал я. — Посмотрите, что сможете раскопать.

— Моему комиссару это не понравится.

— Я с ним договорюсь. Это Башазин, правильно?

— Вы всё уладите? Значит, я прикомандирована?

— Давайте пока что не будем это никак называть. Пока что я просто прошу вас сосредоточиться на этом деле. И подчиняться непосредственно мне.

Я дал ей номера своих телефонов — и сотового, и офисного.

— Позже можете показать мне и прелести Кордвенны. И…

Я посмотрел на Ностина, и она это заметила.

— Просто ничего не упускайте из виду.

— Вероятно, он прав. Вероятно, это наглая садистская выходка, босс.

— Вероятно. Давайте выясним, почему у неё такие ухоженные волосы.

В нашей лиге имелась табель об инстинктах. Все мы знали, что в те дни, когда комиссар Кереван работал на улице, он раскрыл несколько дел, следуя намёкам, лишённым какого-либо логического смысла, и что главному инспектору Маркобергу ни одно подобное раскрытие не удалось, а его удачи были, скорее, итогом изнурительной работы. Мы никогда не назвали бы необъяснимые маленькие догадки «прозрениями», опасаясь привлечь внимание Вселенной. Но такие догадки случались, и было понятно, что вы находитесь в непосредственной близости от одной из них, если какой-нибудь детектив целовал пальцы и прикасался к своей груди, где теоретически должен был бы висеть кулон в честь Варши, святого покровителя необъяснимых вдохновений.

Когда я спросил у Шушкила и Бриамива, что они делали, двигая матрас, они сначала удивились, затем заняли оборонительную позицию, а в конце концов помрачнели. Я упомянул о них в отчёте. Извинись они, я бы им это спустил. Удручающе часто можно видеть, как башмаки полицейских оставляют следы на остатках крови, как смазываются и искажаются отпечатки пальцев, как портятся или теряются улики.

По краям открытой площадки собиралась небольшая группа журналистов. Петрус Такой-то, Вальдир Мохли, молодой парень по имени Рахаус, ещё несколько.

«Инспектор!» — «Инспектор Борлу!» — И даже: «Тьядор!»

В большинстве своём представители прессы всегда были вежливы и соглашались с моими предложениями касательно того, о чём им следует умолчать. За последние несколько лет появились новые, более непристойные и агрессивные издания, вдохновляемые и в некоторых случаях контролируемые британскими или североамериканскими владельцами. Это было неизбежно, а наши устоявшиеся местные печатные органы, по правде сказать, своей степенностью нагоняли скуку. Тревогу внушала не столько склонность к сенсациям и даже не раздражающее поведение молодых писак новой прессы, сколько их готовность покорно следовать сценарию, написанному ещё до их рождения. К примеру, Рахаус, который писал для еженедельника под названием «Рейаль!». Разумеется, когда он домогался у меня фактов, которых, как ему известно, я никогда ему не дал бы, и когда пытался подкупить младших офицеров, причём иногда небезуспешно, ему не следовало бы говорить то, что он то и дело норовил сказать: «Общественность имеет право знать!»

Когда он произнёс это в первый раз, я его даже не понял. В бещельском языке слово «право» достаточно многозначно, чтобы уклониться от императивного смысла, который он намеревался выразить. Чтобы понять эту фразу, мне пришлось мысленно перевести её на английский, которым я владею почти свободно. Его верность клише превосходила потребность в общении. Возможно, он не удовольствуется, пока я не зарычу и не обзову его грифом и упырём.

— Вы знаете, что я скажу, — обратился я к ним. Нас разделяла натянутая лента. — Во второй половине дня состоится пресс-конференция, в Центре ОООП.

— В какое время?

Они осаждали моего фотографа.

— Вам сообщат, Петрус.

Рахаус сказал что-то, но я пропустил это мимо ушей. Обернувшись, я увидел конец Гунтерстращ — за краями микрорайона, между грязными кирпичными зданиями. Ветер гонял мусор. Это могло быть где угодно. Шаркающей и раскачивающейся походкой по улице медленно удалялась какая-то пожилая женщина. Она повернула голову и посмотрела на меня. Я был поражён её движением и встретился с ней глазами. Подумал, не хочет ли она что-то мне сказать. Одним взглядом я вобрал в сознание её одежду, походку, манеру держаться и смотреть.

Сильно вздрогнув, я осознал, что она шла вовсе не по Гунтерстращ и что мне не полагалось её видеть.

Разволновавшись, я тотчас отвёл взгляд в сторону, и она сделала то же самое и с той же скоростью. Я запрокинул голову, глядя на снижавшийся перед приземлением самолёт. Когда через несколько секунд я повернулся обратно, не обращая внимания на старуху, тяжело ступавшую вдали, то старался смотреть не на неё, шедшую по своей чуждой улице, а на фасады близлежащей и местной Гунтерстращ, этой зоны уныния.

Глава 2

Констебль подбросил меня к северу от Лестова, поближе к мосту. Местность я знал плохо. Само собой, я бывал на этом острове, посещал руины, когда был школьником, а иногда и позже, но крысиные мои бега проходили совсем в других местах. Знаки, показывавшие направления на местности, крепились к наружным стенам пекарен и маленьких мастерских, и я, следуя им, прошёл к трамвайной остановке на красивой площади. Стал там ждать, стоя между домом престарелых, отмеченным логотипом с песочными часами, и магазином специй, воздух вокруг которого пропах корицей.

Когда с жестяным позвякиванием подкатил трамвай, подрагивая на путях, я вошёл в него, но садиться не стал, хотя вагон был полупуст. Знал, что мы будем подбирать пассажиров, следуя на север, к центру Бещеля. Стоя рядом с окном, я смотрел прямо в город, в эти его незнакомые улицы.

Женщина, неуклюже приютившаяся под старым матрасом, обнюхиваемая падальщиками. Я позвонил Ностину по сотовому:

— Матрас на следы проверяется?

— Должен, босс.

— Проследите. Если техники занимаются им, то порядок, но Бриамив и его приятель могли смазать точку в конце предложения.

Возможно, она была новенькой в этой жизни. Может, найди мы её через неделю, она уже стала бы электрической блондинкой.