Повесть о хлорелле

Речь профессора становилась все более взволнованной и теплой, движения рук — мягче. Ничто уже не могло удержать его на месте, он энергично встал и зашагал по маленькому кабинету. Настроение его передалось окружающим, и глаза их заметно потеплели. Только исстрадавшиеся сердца способны так легко загораться и согревать своим теплом других.

— Я согласен с отцом, — сказал сын, — именно в этом основное преимущество хлореллы. Мы слишком долго рассматривали высшие растения как единственный источник питания. Растительный мир как бы исчерпывался нашим зеленым окружением — деревьями, кустарниками и травами. Пора вспомнить о низших растениях — одноклеточных водорослях, которые образуют органических веществ в восемь раз больше, чем все сады и леса, вместе взятые. Именно водоросли — основные созидатели нищи на нашей планете.

— Да вы тут помешались на этой хлорелле, — с напускной веселостью проговорил Каминский, — ты свел их с ума, Самсон.

Снова сын выступил в защиту отца. Сдержанно и трогательно просто отстаивал он реликвию дома:

— Не говорите так, Арон Вульфович, мы вовсе не в претензии к нему. Слово «хлорелла» было чуть ли не первым, которое мы услышали в детстве. Четверть века в нашем доме только о ней и говорят. Аквариумы с хлореллой были моей первой забавой. Ребенком я научился ухаживать за ней и не представлял себе ничего более прекрасного и важного на свете. Отец убедил меня заняться ботаникой, позже мы с мамой прослушали курс гидробиологии, таскались по рыбным хозяйствам, переносили всякие лишения, чтобы лучше узнать хлореллу.

За признанием сына последовало признание отца. Свиридову захотелось рассказать о своих спорах с учеными — противниками его идей. Арон — умница, он разберется, не такие задачи приходилось ему решать.

Профессор сделал несколько шагов по комнате, близко подсел к другу и, нежно привлекая его к себе, сказал:

— Ты не представляешь, Арон, как эта зеленая слизь меня вдохновляет. Я гляжу в аквариум, где живет и размножается моя хлорелла, и готов с ней заговорить. Что еще остается, если одни не понимают, а другие не желают понять. Я говорю им: не отказывайтесь от хлореллы, это чудесная фабрика, которая умеет делать то, чего не сделает человек с его прославленной техникой. Она накормит и насытит вас, ваш скот, ваших рыб… Нельзя допустить, чтобы солнце без пользы распыляло свое добро по земле.

Каминский слушает повесть о мечте, к осуществлению которой не приблизились еще современники, и вспоминает недавнее прошлое. С такой же страстностью этот человек много лет изучал плодовые деревья. Ему нужно было постигнуть закономерности плодоношения, и, безразличный к тому, что твердили другие, он эти законы открыл и создал теорию, поразившую научный мир. «Он и сейчас добьется своего, — думает Каминский, — обязательно настоит на своем».

И все-таки Арон Вульфович задает своему другу странный вопрос:

— Не слишком ли много надежд возлагаешь ты на крошку хлореллу? Она ведь не больше микроба, не так ли?

Какой он наивный, этот Арон! Микроб для него пустячок, нечто вроде гнилушки под ногами. Не микробы ли образовали залежи каменного угля, железных и марганцевых руд, селитры и нефти? Не бог, а микробы сотворили известковые, сернистые и прочие богатства земли. Микробам мы обязаны изменением облика нашей планеты, образованием почвы, разрушением и воссозданием горных пород.

Лукавый друг, он чему-то усмехается, вопрос задан неспроста. Свиридов знает эти повадки, Арону не удастся его провести.

— Я, кажется, припоминаю, — заговаривает Каминский с той наивной интонацией, которая с наивностью ничего общего не имеет. — Ты как будто в самом деле рассказывал мне… да, да, рассказывал и не раз… Куда девалась моя намять? Вот старость — ничего не бережет, только теряет. Ты уверял, что спасешь человечество от голода, всех накормишь этой хлореллой… Я даже тогда еще посмеялся и рассердил тебя…

Веселая улыбка Каминского говорит: «Это только начало, самое интересное впереди».

Анна Ильинична давно уже догадалась, что он хитрит. Ох уж этот Арон, он обязательно выкинет какой-нибудь фокус. Ничего, ничего, ее обмануть ему не удастся, пусть так и запомнит.

— Ты все такой же, — грозит она пальцем гостю, — солгал и не подумал, что это нехорошо. Ну как теперь верить тебе?

Ее улыбка говорит, что ложь эта нравится ей и не так уж плохо, что он «все такой же».

Благодарный судьбе, вернувшей ему память, Каминский движением руки дает ей понять, что ему некогда вступать в объяснения.

— Ты тогда говорил, — продолжает вспоминать Каминский, — что к концу века население земли достигнет четырех миллиардов. Такую ораву прокормить будет трудно. Понадобятся монбланы жиров и углеводов, не хватит белков, их и сейчас немного. Кстати, и Мальтус говорил то же самое.

Эти слова всерьез задевают сына, Каминский позволил себе неудачную параллель.

— Извините, Арон Вульфович, отец решительно расходится с возражениями Мальтуса и вовсе не считает, что следует ограничивать размножение людей. Пищи всегда будет более чем достаточно. Не прокормит нас земля, прокормят реки и пруды, моря и океаны. — Он бросает нежный взгляд на отца и с некоторой торжественностью в голосе добавляет. — Профессор Свиридов говорит: «Пока великое светило будет сиять, люди не перестанут искать средств, как обращать его энергию в пищу».

И на этот раз Каминский не спешит с ответом, он не все еще сказал из того, что вспомнил. Дайте срок, он ответит и матери и сыну. Сейчас его занимает вопрос: все ли еще хлорелла безвкусна? Самсон говорил, что она не слишком аппетитная штука.

— Да, невкусна! — вопрос этот, видимо, ему надоел, и он с раздражением отвечает. — А картофель, запрещенный к употреблению решением парламента во Франш-Конте в 1630 году, был хорош? Кто бы в этом вязком и безвкусном корнеплоде узнал современный картофель? Что значат природные свойства растения, если человек решил их переделать? Сухой порошок из хлореллы напоминает своим ароматом растертый чай или красную морскую водоросль — любимое блюдо японцев. Некоторые сравнивают этот аромат с запахом бобов или сырой тыквы. Не отказываться же из-за этого от хлореллы…

Свиридов недоволен своим другом — и напрасно.

Каминский не без оснований хитрит, он сделал вид, что перезабыл все на свете, для того чтобы лучше узнать, что разделяет отца с сыном. Расхождений этих, видимо, нет, и он на радостях решил подурачиться, вспомнить то, чего на самом деле не забывал.

— Ты неправильно меня понял, — как во время давно минувшей юности, когда надо было рассмешить чрезмерно серьезного Самсона, шаловливо подмигивая и надувая щеки, говорит Каминский. — Твоя водоросль мне так же близка, как и тебе. Ты разве не почувствовал, какой общей идеей она связывает нас? Ты хочешь утолить нужды человечества микроскопическим растением, а я тридцать лет утоляю страдания людей частицами лекарственных веществ, порой не большими, чем молекула. Ты стал вроде гомеопата в ботанике, вот наши пути и сошлись. Наконец-то мы на одной дорожке с тобой, — после некоторого раздумья добавил он, — ты более, а я менее счастлив, я одинок в своих исканиях, а тебя поддерживают двое — жена И сын…

Наступило молчание. Петр поднялся из-за стола и остановился перед дубовым резным буфетом, некогда украшавшим квартиру бежавшего за границу фабриканта. Он достался отцу в первые годы революции и с тех пор следовал за семьей из города в город. Петр смотрел через стекло на давно знакомую посуду, памятную ему с детства, и думал о том, что его ждут деловые и неделовые свидания, пора уходить. Он остался, уступив настояниям матери, теперь надо извиниться перед гостем и уйти.

Анна Ильинична вспомнила, как много лет назад, примерно в одно и то же время, она познакомилась со Свиридовым и Каминским. Понравились ей оба, но полюбила она одного. С Ароном Вульфовичем они оставались друзьями, и только однажды он с грустью сказал ей: «Скорей бы вы поженились… не на что будет надеяться, и мне станет легче…» Каминский вскоре женился на другой, был счастлив, а ей почему-то казалось, что ему легче не стало. Взгляд его, порой устремленный на нее, был мучительным и тревожным. Нежное ли чувство все еще теплилось в нем или он подавлял в себе желание ей что-то сказать, — кто знает.