Страница 28 из 60
— А если моего согласия не будет, как вы поступите? Ведь современные молодые люди сами решают подобные задачи.
— Но знаю, как другие, я никогда не женюсь на девушке без разрешения ее родителей.
— Что ж вы так легко сдаетесь? — с притворным удивлением спросил Свиридов. — Мы за любимую девушку на смерть дрались. Сказали вам «нет», и вы готовы отказаться.
— Зачем? Я буду ждать. Яков ждал свою Лию семь лет…
Ссылка на библейские предания вызвала улыбку у Самсона Даниловича. Вот он какой, библейскими текстами щеголяет…
— А как у вас насчет верности, — спросил Свиридов, — будете верны жене так же, как науке?
— Если жена подружится с наукой, — с улыбкой ответил Лев Яковлевич, — почему не быть верным тон и другой?
Приглашение на совещание в Москву прибыло одновременно из института и главного управления. До отъезда оставалось три дня, и Свиридов все время был крайне расстроен. Сознание необходимости выступить против сына мучительно угнетало его. То были горькие и тягостные дни, жестокое испытание для больного сердца ученого. О многом тогда передумал он и больше всего о том, как к этому относится жена. Несколько раз он пытался узнать ее мнение, она пожимала плечами и отделывалась ничего не значащими фразами. Легко ей отмалчиваться, а каково ему готовиться к делу, противному его чувству отца и человека.
— Ты совсем перестала меня замечать, — сказал он ей однажды, — мне ведь сейчас не очень легко.
Она словно не поняла, о чем идет речь, и недоуменно вскинула плечи.
— У меня эти дни болит голова, я рада-радешенька помолчать.
— Может быть, мне отказаться от поездки? — спросил он, надеясь втянуть жену в разговор.
— Поступай, как понимаешь… Там ведь и Петр, и Лов Яковлевич, их без тебя не отпустят.
Раздосадованный и обиженный, он тщетно пробовал успокоиться за книгой, за работой и неожиданно нашел себе занятие за грудой адресов, присланных друзьями и учреждениями в памятные дни его жизни. Топкие и объемистые, переплетенные в кожу и коленкор, с медными, серебряными и золотыми монограммами, они были ему дороги, как память о людях, некогда близких и родных. Были в адресах и безмерные похвалы, учтивые любезности и комплименты, приличествующие такого рода посланиям, но было и нечто такое, что волновало и радовало. На одном он прочитал грустное признание Джордано Бруно: «Смерть в одном столетии делает мыслителя бессмертным для будущих веков». Тут же был и ответ потомков, высеченный ими на камне: «Джордано Бруно от столетия, которое он предвидел». На переплете пышного адреса с золотым тиснением нашло себе место изречение Сенеки: «Чем длиннее наши портики, чем выше башни и обширнее дома, тем больше закрывают они небо…» Эти слова согревали сердце Свиридова в годы скорбных испытаний и внушали ему веру в лучшие времена. Теперь, когда в его жизни возникла новая скорбь, ободрения друзей снова утешали его.
Адресов было много, со множеством имен, и за каждым невидимой нитью тянулись воспоминания. Когда-нибудь и то, что сегодня его огорчает, станет воспоминанием, повестью о несчастье, завершившемся благополучно. Да, скажут то, на чьей памяти это случилось, то было тяжкое испытание для обоих. Один думал, что истина принадлежит ему одному, второй считал, что первый — слепец, но видит того, что для всех очевидно, и чужое выдает за свое. Как помочь человеку, чье мышление больше не служит ему, и сам он — в плену у заблуждений?
Арон Вульфович как-то сказал своему другу:
— У тебя нет чувства меры, ты всех тянешь в храм, тогда как многим достаточно его преддверья.
Неверно! Двери храма науки настежь раскрыты. Силы революции, распахнувшие их, не убывают, и места хватит для всех. Кто станет довольствоваться преддверием, когда столько простора внутри! Иное дело — заблуждения, молодость обречена быть у них на поводу. Такова воля жизни, и никому ее не изменить. Зрелому уму это видеть нестерпимо, но кто этой участи избегнул? Дети вынуждены следовать суровому закону и оставаться в плену ложных идей.
Не скоро еще Петр поймет, что наука без веками накопленных идей мертва, лишь насыщенная мечтами минувших поколений, творивших для нее, она оживает.
Молодости некуда деться от заблуждений. И его, Свиридова, они не пощадили, а как горько порой вспоминать о них!
Был тысяча девятьсот восемнадцатый год. Революция вступила в небольшой город, а с ней и квартирмейстер Свиридов. Снабженный мандатом, уверенный в себе, он явился в лабораторию ученого:
— Нам нужны помещения для красноармейцев, — сказал квартирмейстер, — чему служит ваша лаборатория?
— Я микробиолог, — ответил ученый, — этим сказано все… Вы где-нибудь учились, молодой человек?
— Я — пролетарий, — последовал ответ, — некогда мне было учиться. Как вы работаете — по-нашему, по-советскому?
— Я не знаю еще, мой друг, как работать по-советскому. Надо будет — подучусь.
— Не виляйте, товарищ, — рассердился квартирмейстер, — прямо отвечайте, вы работаете по Марксу?
— Нет, не по Марксу… Мы больше по Пастеру и по Мечникову.
— Так я и знал, — обрадовался своей победе квартирмейстер и занял лабораторию под казарму.
Это сделал отец в счастливую пору двадцатого года жизни, когда золотые сны революции будоражили его ум… Некуда молодости деваться от заблуждений.
Накануне отъезда Свиридова в Москву Анна Ильинична промолчала весь день и рано легла спать. Самсон Данилович уложил вещи — многократные экспедиции научили его это делать искусно, разделся и лег. Сон долго не приходил, Самсон Данилович вставал, ложился, зажигал свет и снова гасил.
Ему хотелось заговорить с женой, но будить ее он не решался.
Вчера он спросил ее:
— Ты, может быть, сердишься, что я еду в Москву? Тебе жаль Петра, я понимаю, по иначе не могу.
Она вздохнула и сказала:
— Спи, мне не жаль его.
— Знала бы ты, что я так себя поведу, — пробовал он шутить, — ты не решилась бы выйти за меня замуж.
— Я никогда не считала, что мой муж не стоит меня, — сказала она и вскоре уснула.
Самсон Данилович долго ворочался в постели и думал, что жене, действительно, должно быть, тяжело, двойная упряжка старит ее. Растроганный мыслями, которые впервые осенили его, он наклонился к жене и поцеловал ее.
На Павелецком вокзале Свиридова встретила его старая знакомая Александра Александровна Миловидова. Они давно не виделись, и он по сразу ее узнал. Прошло десять лет, но как сильно она изменилась! В прошлом высокая, стройная с высоко запрокинутой головой, покрытой пышными русыми волосами, с большими голубыми глазами, она и сейчас держалась прямо, несмотря на полноту — двигалась легко, но годы очень отразились на ее некогда прекрасном лице.
— Как вы узнали о моем приезде? — спросил обрадованный и приятно озадаченный Свиридов. — Хотел было послать вам телеграмму, да подумал, что вы все равно не придете. Сколько мы с вами не виделись?
— Десять лет, — взяв его под руку и осторожно опускаясь по каменной лестнице на вокзальную площадь, проговорила она. — Я так раздобрела, что вы не сразу узнали меня, ведь так? — с затаенным любопытством и беспокойством спросила она.
У нее был нежный, почти девичий голос и манера пытливо заглядывать в лицо собеседника, словно искать подтверждение тому, что услышала.
— Я узнал вас по светлому пальто, светлому платочку и белому шарфику. Вы всегда одевались во все белое. Дома у вас и кошка белая, и кролик без единого пятнышка.
— У вас хорошая память, — перебила она его и решительно открыла дверцу поджидавшей их автомашины.
Она усадила его подле себя и, объяснив шоферу адрес гостиницы, продолжала прерванный разговор.
— В главке начинали опасаться, что вы не приедете. Институт послал вам повторную телеграмму, — повернувшись к нему, чтобы видеть его лицо, сказала она.
— Вы и это знаете, — удивился Свиридов. — Откуда? Я, кажется, об этом вам не писал…