Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 26 из 60



Ученый секретарь выслушал распоряжение, многозначительно кивнул головой и сказал:

— Можете на меня положиться! Я — старая сельдь, меня не перехитришь.

У Голикова была своя лексика и манера выражаться. Любитель простонародных словечек и жаргона рыбаков, он с особым удовольствием пересыпал свою речь тем а другим. На его языке рыбе свойственно не метать икру, а «рассыпаться». Каждой рыболовецкой бригаде он присвоит любезное прозвище — «ладинка», «золотника», «хорошевка». Осетровые, говорил он, протянули «от каменноугольной эры до коммунизма, протянут и дальше». Над рыбоводными снастями Голиков посмеивался: «У нас все называется аппаратом, на деле это либо ящик, либо бадья».

Страстный почитатель старины, он носил поддевку из синего сукна, сапоги с голенищами, сложенными гармошкой, отрастил себе бородку и справлял церковные праздники дважды — по новому и старому стилю.

— Возьмите себе в помощь паренька бентолога, — предложил директор, — у него сейчас нет работы.

— Но беспокойтесь, — многозначительно улыбаясь, ответил Голиков, — проверим — лучше не надо… Не люблю я этих ихтиологов, кто их выдумал. Только и знают, что рыбам хвосты мерять… Утрем им нос по первое число.

И в насмешливом тоне, и в расстановке слов сквозило что-то недоброе. Директор хотел было его попросить не делать поспешных выводов, быть точным в расчетах, но в последнюю минуту раздумал. Что ему до того, как справится с заданием Голиков? Распоряжение дано, остальное его не касается. Каково бы ни было обследование, его нельзя будет упрекнуть, что он унизился до сговора с сотрудником.

Уверенность эта была только внешней. В глубине души он понимал, что может случиться нечто дурное, тем более печальное, что оно обратится против отца и Льва Яковлевича. Надо было отменить распоряжение и поручить обследование другому, но этому мешало обидное чувство, что не он эту борьбу затеял, ему навязали ее. Следует ли ему так усердно ограждать чужие интересы?

Весь день директор был неспокоен, а к вечеру, не выдержав, послал за Голиковым.

— Я забыл вас спросить, — стараясь не обнаруживать своих подозрений, начал директор, — сколько дней вам понадобится пробыть на заводе?

Ученый секретарь принес с собой острый запах винного перегара, быстро распространившийся по всему помещению. Директор невольно поморщился, и смущенный секретарь поспешил прикрыть рот рукой.

— Не ждал уже сегодня вас повидать, — оправдывался он, все еще не отводя руку от рта. — Сели обедать, известное дело, сухой кусок рот дерет…

Директору было известно, что Голиков склонен выпить и за обедом, и после обеда, и в компании, и в одиночку. Как и все алкоголики, он не считал себя пьяницей и утверждал, что пьет только «по делу», «по существу», не так, как другие, от нечего делать. Веселей ему от водки не становилось, наоборот, он мрачнел и изводил окружающих своими жалобами.

— Дней понадобится немного. Думаю, Петр Самсонович, слетануть денька на три. Угодно, и за день справлюсь, не сунувшись в воду, выкладку дам…

У него была приятная улыбка бесхарактерного добряка, но ее портило выражение глаз, — лукавое и в то же время пугливое. Казалось, различные чувства владели им — желание скрыть свою слабость и страх, что узнают о ней.

Директор не сомневался больше, что Голиков считает его своим сообщником и, бросив на него раздраженный взгляд, резко проговорил:



— Что значит не сунувшись в воду? Обследование должно быть серьезное и честное.

Ученый секретарь вызывающе усмехнулся и энергично зашевелил руками в карманах поддевки.

— Угодно начистоту, так бы и сказали. Мне что так, что иначе, все равно. — Он немного помолчал, видимо, набираясь храбрости, прежде чем произнести неприятную для директора фразу, и с лукавой улыбкой добавил: — Я и сам понимаю, что не дело для сына против отца идти… Будет по-вашему — начистоту.

Ответ не успокоил, а еще больше задел директора. Этот пьяница потерял голову, что он болтает!

— Я не просил вас представлять ложные материалы. Что значит работать начистоту?

Вместо ответа ученый секретарь виновато склонил голову, вынул руки из карманов поддевки и покорно вытянул их по швам.

После такого рода неприятностей Голиков обычно мысленно отчитывал обидчика, в жарких речах, исполненных мужества и силы, отстаивал свое достоинство, а в особо трудных случаях утешение являлось с другой стороны — вино давало выход горькому чувству. На этот раз секретарь даже мысленно не позволил себе возразить. Его ждал реванш, и какой! Завтра чуть свет он встретится с друзьями в рыболовецкой бригаде, изольет перед ними обиду, и уж достанется директору… Ничего, что он не услышит, слово народа дорожку найдет.

Голиков знал своих друзей и мог на них положиться. Уже много лет он в трудные минуты жизни оставляет институт и мчится в рыболовецкие бригады. Здесь его уязвленная гордость и чувство собственного достоинства находят себе удовлетворение. Его тут считают замечательным ученым, искусным рыболовом, прекрасным человеком и умницей. Голиков не раз оказывал ценные услуги бригаде, с ним и выпить, и поболтать, и повеселиться приятно. За дело возьмется — свой, рабочий человек, заговорит — ученый, но наслушаешься, все знает и так расскажет, что всем угодит.

Как было Голикову не чувствовать себя в бригаде хорошо! Тут нет его жены — простой и грубой женщины, обзывающей его не иначе, как бегемотом, способной обрушиться на него с кулаками и запустить в него чем попало… Нет здесь и сотрудников, склонных подтрунить над его речью, одеждой и бородкой, уличить в незнании того, что ученому секретарю знать обязательно.

Были у Сергея Сергеевича и лучшие времена. Он неплохо учился, едва не был оставлен при институте, писал диссертацию и неплохо играл на баяне. Незаметно для себя он растерял свои знания, сузил круг интересов и стал чем-то вроде ремесленника в науке. Исчезла любовь к исследовательским занятиям, и, как чертополох на заброшенном поле, выросла вера в так называемую «народную мудрость», в силу предчувствия, в значение примет, явилось пагубное влечение к вину.

В юности Голиков писал стихи, мечтал и влюблялся, теперь он, посмеиваясь, говорил: «Что толку в молодости, она пустая». Живет Сергей Сергеевич на краю города, в деревянном доме, где жили его отец, дед и прадед. От каждого предка и многочисленной родни остались портреты, семейные фотографии и иконы. Они покрывают собой стены, выцветают и меркнут, а он все больше привязывается к «родовой галерее» и с немым вопросом, как бы обращенным к прошлому, подолгу разглядывает ее.

В рыбацкой бригаде Сергея Сергеевича но узнать. Застенчивость сменяется решительностью, склонность всем уступать и со всеми соглашаться — самоуверенностью, черты лица выражают загадочность. Так выглядит человек, которому ничего не стоит всех озадачить, удивить подвигом, поразить воображение волнующей тайной. Проникновенным взором он окинет небо и землю и по приметам, известным ему одному, скажет: «Быть дождю» — и никто в этом не усомнится. Чего стоят предсказания метеорологов, которые знамений природы не понимают! К чему приборы и расчеты, когда правда тут, под руками! Раз листья красного клевера и кислицы свернулись, цветы белой кувшинки закрылись, а цветочки-венчики чистотела поникли — быть ненастью.

И примет таких немало — заблагоухают вовсю луговые и садовые цветы, сирень и жасмин в пору цветения, или небо станет белесым, звезды замерцают, роса под утро на траву не сядет, золотистая заря покраснеет — жди дождя.

Сегодня речи Голикова особенно приятны его друзьям. Он помнит, что должен вывести на чистую воду Льва Яковлевича, и обрушивается на ихтиологов, которые на приметы внимания не обращают и тем подводят рыбаков.

— Им ведь что положено, — вдохновенно рассуждает секретарь, — помогать вам при лове, разведывать движение рыбы, знать наверняка температуру воды и всякое другое в природе. Кто им это скажет, метеорологи? А ежели погодознатцы промахнулись, в лужу сели ихтиологи, а заодно пострадали и вы. Так и выходит — ихтиологи правы, когда правы метеорологи, но так как метеорологи частенько врут, нет, значит, веры и ихтиологам…