Страница 8 из 36
За полчаса до операции я снова навестил его. Лицо больного пылало, веки поднимались с трудом, и сознание меркло.
— Горим, Федор Иванович, — прошептал он, — слишком я взмыл к небесам, как бы этот взлет мой не был последним.
Антон в этот день был чем-то крайне озабочен. Он дважды отлучался из госпиталя, вел секретные разговоры по телефону, а в остальное время не отходил от меня. Я хотел предупредить Надежду Васильевну, чтобы она ка всякий случай была готова ассистировать мне, но Антон вдруг заявил, что я могу рассчитывать на него.
Сообщение не доставило мне удовольствия. Я отлично помнил ошибки и неудачи Антона и не был склонен на сей раз мириться с ними. Я не мог ему доверить столь близкую мне жизнь. С Надеждой Васильевной мне было просто и легко, она вовремя умела все предусмотреть и не тревожила меня напрасными опасениями. Антон был моим начальником, и я не смел ему возразить, он должен был это сам понять и отказаться.
Наихудшие опасения хирурга оправдались. Едва операционную рану зашили, началась агония больного. Умирающего доставили в лабораторию, и пробил час моих испытаний.
Прежде чем Антон успел добраться до артерии, а я — пустить в ход меха, дыхание больного оборвалось и замерло. Наступила клиническая смерть. Мы без промедления взялись за работу. Несколько мгновений — и кровь двинулась к сердцу, пришел в движение аппарат искусственного дыхания. Антон не только справлялся со своим делом, но и помогал мне. Он вовремя увидел, что шланг мехов в моих руках не соединен с трубкой и воздух из поступает в гортань. Какая неосторожность! Это могло стоить больному жизни. «Спасибо, дружок», — прошептал я, готовый расцеловать Антона.
Я не мог не заметить, что подготовка к оживлению была проведена прекрасно. Медикаменты и инструменты, все, что могло нам пригодиться, лежало на своих обычных местах, под руками. Кроме нас, в лаборатории находились Надежда Васильевна и фельдшер. Судя по серьезному выражению их лиц, у них тут были свои, неизвестные мне обязанности.
Потянулись минуты надежд и отчаяния. Ни на мгновение я не забывал, кто лежит передо мной, в ушах звучал его голос, и временами казалось, что я вижу улыбку на безжизненных губах. Чего бы только я не отдал, чтобы услышать его вздох, отрывистое, слабое, едва слышное дыхание… Напрасно напрягал я свой слух, изгнанная жизнь но возвращалась…
Промелькнули минута, другая и третья, еще немного, и надежд не останется… Время уносилось со страшной поспешностью, ушли в вечность пятая и шестая минуты, последняя или предпоследняя: кто знает, какая отнимет у моего друга его разум и обратит человека в полутруп.
— Федор Иванович, — с мучительной медлительностью заговорил Антон, и я отчетливо увидел, как вздрагивают от волнения его руки. — Всегда ли смерти предшествует клиническая стадия? Могут же некоторые болезни сразу заканчиваться абсолютной смертью?
Я не ответил ему. На жизненном счету моего друга осталась минута. Как быть: довериться ли испытанному средству, остаться у мехов, или попробовать массировать сердце? Мысленно я это делал давно… На левой половине грудной клетки мне виделся разрез без единой капли крови — ее нет там, где замерла жизнь. Четыре пальца руки скользнули под сердце, сжимают его, и оно вздрагивает… Все отчетливей мне видятся сокращения и расслабления сердечной мышцы…
Седьмая минута на исходе, все кончено.
— Мы потеряли Вениамина Петровича, — говорю я, — прекратите процедуру.
Моя рука автоматически раздувает еще меха, трубка лежит в дыхательном горле, но мысли мои оставили лабораторию.
— Операцию надо продолжать, — тоном приказа произносит Антон. — Каким бы больной ни пробудился, что бы потом ни случилось с ним, он должен жить.
В другом случае я не стал бы слушать его. Кто дал ему право решать за меня. Сейчас я не склонен возражать. Его решительный голос и твердое «нет»! вселяют в меня силы и веру. Я не хочу думать о последствиях, которые наступят, мне нет дела до них, я хочу видеть моего друга живым, беседовать и слушать его. Спасибо, Антон! Будем продолжать и надеяться.
Больной вздохнул. Вначале едва заметно, затем все глубже и глубже стал дышать. Прошло немного времени, и он открыл глаза, опустил веки и снова поднял их. Антон подмигнул фельдшеру, и тот оставил лабораторию. Надежда Васильевна усмехнулась, открыла дверь и выглянула, словно кого-то выжидая. Я был слишком поглощен судьбой больного, чтобы придать этому значение. Меня в тот момент занимали глаза моего друга: отразится ли в них проблеск сознания или разум не покажется в них?
Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин в белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил нм навстречу.
— Все благополучно, товарищ начсанфронта! — обращаясь к одному и ласково поглядывая на другого, торжественно отрапортовал он. — Свершилось подлинное чудо! Всем этим мы обязаны военврачу второго ранга Федору Ивановичу Шубину… Позвольте вас познакомить…
Начсанарм и начсанфронта пожали мне руку, сказали что-то лестное о моей удаче и выразили надежду вскоре встретиться со мной.
Антон бросил взгляд в мою сторону и усмехнулся. Он был доволен собой, высокими гостями, навестившими его, и горд нашей удачей.
— Как вы себя чувствуете? — набравшись храбрости, спросил я наконец больного.
Губы его чуть шевельнулись, и он прошептал:
— Спасибо.
Многозначительно подняв брови и выдержав эффектную паузу, мой племянник сказал:
— Возвращение к жизни на восьмой минуте после клинической смерти — новый рекорд Федора Ивановича Шубина. Я был уже готов опустить руки, признать, что время упущено, но мне было приказано оставаться на месте, больной должен жить, пробудиться во что бы то ни стало… — Он обвел присутствующих вдохновенным взглядом и продолжал: — Товарищ Шубин доказал, что смерть не так уж кровожадна, она готова на уступки… Лично я полагаю, что смерть только потому безнаказанно торжествует, что мы опускаем руки перед ней… Со смертью надо бороться!..
Когда Антон с почтительным поклоном увел гостей и больного увезли в палату, Надежда Васильевна, молча стоявшая у дверей, обернулась ко мне и спросила:
— Как вам понравилось представление?
Впечатления пережитого не оставили еще меня, и я, не задумываясь, сказал, что начальник повел себя молодцом и честно исполнил свой долг. В нашей удаче немалая доля его заслуги.
Она сделала вид, что согласилась со мной, и промолчала, но неожиданно рассмеялась и с недоброй усмешкой, застывшей на ее лице, проговорила:
— Честно, говорите, исполнил свой долг… Каждый по-своему его выполняет. Вы ничего вокруг себя не видите. Думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера всего на свете дороже. Ради нее он заманил вас сюда и неспроста пригласил сегодня начальство. Его потянуло к ордену Красного Знамени.
Мог ли я этому поверить? Ведь он собственную заслугу приписал мне… Я не мог согласиться с Надеждой Васильевной, и все же, когда Антон вернулся, меня прорвало, и я с раздражением спросил:
— Зачем вы пригласили высокое начальство? Почему не предупредили меня?
Он испытующе взглянул на мою помощницу и с видом человека, которому все понятно, усмехнулся.
— Для вашей же пользы. Надо же было заручиться поддержкой санслужбы. У науки нет ног, ее продвигать надо… Мы сегодня не только спасли ваше имя, но и честь фронтового госпиталя. Нашлись добрые люди и донесли, что я из родственных соображений вас приютил. Фронт — не место для экспериментов, тут надо лечить солдат. Я не хотел огорчать вас и решил сам с этой кляузой покончить. Пусть командование знает, кто мы такие и чем занимаемся здесь…
Надежда Васильевна куда-то ушла, и я пожалел, что не мог с ней поспорить. Сказать этой упрямице, что не в ее силах рассорить нас.