Страница 5 из 15
— Кляп?
— Разумеется. Однако особый кляп. Тряпки, лейкопластырь не вызывают слюноотделения. Изучать следует…
Когда он произнес «следует», у него изо рта вылетело кунжутное зернышко и шмякнулось на ладонь Сиберски. Тот даже не шелохнулся. Ван де Вельд продолжал:
— Я констатировал различные признаки жизненной реакции вокруг сорока восьми ран. Обесцвечение, загрязнения, более или менее успешное рубцевание, что свидетельствует о том, что они были нанесены в самые разные моменты.
Я оперся рукой о препараторский стол и тотчас отдернул ее: меня точно обожгло металлическим холодом.
— А по времени?
— Между первыми и последними прошло много часов. Он начал снизу, а потом поднялся к лицу. Долгое и мучительное предприятие… Однако никаких признаков пенетрации, никакого повреждения половых органов.
— То есть никакого полового сношения? Даже с презервативом?
— Абсолютно никакого. Увлажняющая смазка оставляет следы. Я не обнаружил их ни во рту, ни во влагалище, ни в заднем проходе.
Сиберски взглянул на меня поверх своего блокнота. На его губах пузырилась горькая пена, веки дрожали. Он стиснул зубы, и я догадался, что он едва сдерживает рвоту.
— Теперь перейдем к глазам, — продолжил медик.
Голова лежала лицом в потолок, сантиметрах в тридцати от собственного тела. Из зияющей дыры шеи свисали сухожилия и связки, натянутые, точно вот-вот лопнут, или свитые в тончайшие колечки, наподобие крошечных пружинок. Посреди этих лиловатых переплетений, между двумя стенами плоти, возвышался белый обелиск спинного мозга.
— Он подвел лезвие за веки, чтобы перерезать зрительный нерв. Извлек глазные яблоки из орбит, а потом вставил их на место таким образом, чтобы направить зрачки, то есть взгляд, вверх.
— Почему бы просто не надавить на глаз, чтобы обратить зрачки в желаемом направлении? Зачем вынимать глазные яблоки, а потом засовывать их обратно? — прошептал измученный Сиберски.
Судмедэксперт стянул желтую нитриловую перчатку, поковырял ногтем между зубами, резко сплюнул кунжутную шкурку на пол и только потом ответил:
— Следует знать, что во время насильственной смерти глаза застывают в определенном положении и что из-за окаменения конусообразных и косых мышц изменить направление взгляда практически невозможно. Вырвав глаз из орбиты, ему затем можно придать любое положение.
— Очень интересно, — вставил я, подсовывая руку под подбородок жертвы. — Полагаю, то же можно сказать и относительно кусочков дерева во рту? Единственный способ оставить его открытым?
— Совершенно верно.
Я обернулся к Сиберски:
— Он хотел оставаться хозяином этого лица даже после смерти. Он придает огромное значение мизансцене. Совершенно очевидно, что эти молитвенно возведенные глаза, этот вопиющий рот имеют для него особый смысл.
Карандаш лейтенанта, спотыкаясь, поскрипывал в полярной стуже помещения.
Тут взорвался мой внутренний Везувий:
— Прекрати записывать! Завтра доктор вручит тебе толстущий, как телефонный справочник, доклад! Так что будь спок, понял?
Тяжелый день сильно взвинтил меня, так что я стал очень раздражителен. Утром я еще был в Лилле, у родных Сюзанны, а теперь, после полуночи, моему взгляду представлялась пустая форма, отвратительная, скрючившаяся, зияющая и разделанная, ставшая уже добычей армий тьмы.
— Ах да! — воскликнул судмедэксперт. — Вы же хотели сразу услышать самое главное, наверное, мне надо было с этого начать. Под языком я обнаружил монету. Старинную монету в пять су. Вам известно значение этого символа, комиссар?
— Монета позволяет попасть в рай или ад, — вмешался Сиберски. — Согласно мифологии, усопший вручает монету Харону, перевозчику на реке ада, чтобы пересечь Стикс. Без монеты умерший обречен вечно скитаться под землей, в Тартаре.
Dead Alive, Живой Труп, как называли его наши ребята, кажется, был ошеломлен внезапным ответом лейтенанта.
— Да. И все-таки это странно, — добавил он. — Убийца истязает жертву самым жестоким способом и одновременно заботится о том, чтобы избавить ее от страданий в потустороннем мире?
Засунув руки в карманы халата, к нам подошел медик, окопавшийся в глубине прозекторской. Он был похож на огородное пугало, испугавшееся собственной тени.
— Монета во рту может также быть чем-то вроде авторской подписи… Особенностью, которая позволила бы ему отличиться от других, — ответил я, жестикулируя для убедительности. — Она может также быть каким-то тайным знаком или одним из основных элементов его жуткой постановки — элементом, без которого он ощущал бы ее незавершенность. Есть тьма толкований. Главное — найти верное.
Будто кокаин в токсикомана, проникали в меня улики, обнаруженные судмедэкспертом. Слушая, как он описывает детали, которых я ждал, словно лакомства, я ощущал особенное возбуждение.
В этот момент волна стыда оторвала меня от земли, захлестнула, подхватила, так что я оказался прямо над трупом, стиснула мне челюсти, почти засунув мне в рот свои испачканные землей пальцы, так что лицо мое оказалось в двух сантиметрах от лица трупа…
«Смотри на эту несчастную девушку, бездушный говнюк! — орал внутренний голос. — Разве мало она страдала? Оставь ее в покое! Оставь ее в покое!»
Человеку удалось прогнать полицейского…
— И последнее. И я полагаю, что на этом мы покончим с самым важным, — заключил невозмутимый медик. — В ее желудке содержалось больше литра воды, которую мы отправили в лабораторию на анализ. Думаю, драгоценная жидкость поведает нам много интересного. Я вам позвоню, как только получу результаты. Возможно, уже завтра.
Кивнув в сторону хромированного стола возле западной стены, я спросил:
— Я могу забрать фотоснимки?
— Хорошего вечера. — Он протянул мне папку и, больше не обращая на нас внимания, заговорил со своим ассистентом, продолжая сплевывать на пол зернышки кунжута, словно старичок — свои последние зубы.
В тусклом свете луны лицо Сиберски приобрело рыжеватый оттенок. Ему было непривычно оказаться так близко к смерти, вдали от слов и делопроизводства.
Я приметил этого молодого полицейского в декабре 1998 года, в ходе расследования одного смутного дела о приведшем к убийству сексуальном рабстве. Тогда он работал в комиссариате Аржантёя, в мерзкой дыре, и в качестве инспектора, служащего при канцелярии, бо́льшую часть рабочего времени проводил, подавая сотрудникам кофе. Во время следствия качество его докладов, дерзкое остроумие его выводов, а главное, его владение компьютером произвели на меня глубокое впечатление. Я вытащил его из провинциальных застенков, представив и поддержав его кандидатуру в префектуре полиции Парижа, и он примкнул к моей команде как полицейский-контрактник. Он по-прежнему занимался писаниной, но уже не подавал кофе. Спустя два года (то есть всего четыре месяца назад) он по конкурсу прошел на должность офицера криминальной полиции. Это был парень лет тридцати, любитель покопаться в библиотеках и пыльных делах, забытых историях и компьютерных файлах. Думающий, живой, активный, испытывающий настоящую аллергию к металлу своего кольта 11/48. Важный элемент моей команды, конь на шахматной доске улицы…
Мы шли вдоль набережной Рапе, а за нами стлался запах смерти. Его источали наши подошвы, складки нашей одежды; он угнездился в самой глубине наших мыслей. Перед нами бесцельно брел пес с торчащими ребрами, вдруг он остановился, уткнув нос в наши башмаки и как будто догадавшись, до какой степени наши измученные души блуждают в небытии. Простая дворняга с рваными ушами, бродячая помойка с рассеченной осколками стекла пастью, многократно побитая клошарами. Глядя, как она растворяется в темноте, я неожиданно для себя сказал Сиберски:
— Расскажи мне о каком-нибудь своем фантазме. О первом, что придет в голову…
Он отреагировал так, будто прямо перед ним разорвалась шутиха:
— Как это, комиссар? Но…
— Давай, давай! Расслабься… Я тебя слушаю.
Я встал лицом к Сене, засунув руки в карманы брюк и глядя на мерцающие вдали огни города.