Последняя ночь

Офицер хотел было уже уходить, но в это время со двора вошел бородатый шкуровец. В руках он держал целую охапку починенных ботинок, сапог и опорков.

— Ваше благородие, в сарае нашли, — сказал он.

Глаза офицера прищурились. Он остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.

— Тэк-с… — сказал он спокойно. — Брешешь, значит? — И вдруг что есть силы ударил Анисима Ивановича плетью по лицу. — Брешешь?!

Васька все время стоял около плиты и со злобой смотрел на офицера, но, когда в воздухе свистнула плеть, метнулся вперед.

— Калеку не надо трогать, — сказал он, опустив голову.

Офицер резко отступил назад, потом присел, сровнявшись с Васькой, и, презрительно глядя в лицо, спросил:

— А тебе чего, шмендрик, а? — и вдруг обнял его за голову и так сильно прижал нос большим пальцем, что Васька вскрикнул и по губам у него потекли две черные струйки крови.

Оттолкнув Ваську так, что он упал, офицер обратился к Анисиму Ивановичу, как будто ничего не произошло:

— Чия обужа?

— Дитё не смей трогать! — крикнул Анисим Иванович бледнея. Руки его тряслись.

— Обужа чия, спрашиваю? — зарычал шкуровец и снова полез за наганом.

— Моя.

— Для кого?

— Себе: продавать.

Офицер снова глянул на тележку Анисима Ивановича, поднял плеть и сильно потряс ею, грозя Анисиму Ивановичу:

— Я т-тебе, кука безногая! — и грозно добавил: — Завтра кожу принесут. На Добрармию служить будешь, — и повернулся так резко, что повалил табуретку полами своей бурки.

На другой день Анисим Иванович слег в постель, чтобы не работать на беляков, но щербатый шкуровец не приходил.

На улице уже вечерело, а мы всё стояли, высунувшись из окна, и смотрели на затихший город, на рудник, где дядя Митяй после стрельбы, наверное, пил чай с белым хлебом.

— Ох, есть хо-че-тся! — пропел — Илюха с болезненной гримасой.

— И мне, — поддержал я.

— А у меня в сарае хлеб кукурузный захован, ага! — похвалился Абдулка Цыган и заплясал.

— Принеси, — плачущим голосом попросил Илюха.

— He-e… — покачал головой Цыган. — Это я для мамки у Витьки Доктора за сто патронов выменял. Она больная лежит.

Однако голод и дружба взяли верх, и Цыган принес измазанный в уголь и паутину ломоть кукурузного хлеба, два кусочка сахарину и жестяной чайник холодной воды.

В глазах Илюхи вспыхнул жадный огонь. Хлеб и сахарин мы разделили на три части и стали пить «чай», поочередно потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.

— Скоро будем настоящий хлеб есть, — сообщил я.

— Почем ты знаешь?

— Знаю. Скоро дядя Митяй побьет беляков, и тогда хлеб начнется.

Илюха и Цыган на минуту умолкли.

— Трудновато, — солидно и понимающе отозвался Цыган, почесывая затылок: — за беляков Франция и Немция заступаются…

Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но подавился и долго кашлял, покраснев, как вишня. Слезы выступили у него на глазах.

Отдышавшись, он закричал:

— Не знаю, как ни говори! Немция не заступается! Германия и Фифляндия за них, вот кто!

Я хитро ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.

На чердак влез Васька. Не спеша подошел к нам.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

Илюха привскочил.

— Вот мы у Васьки сейчас спросим! Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за беляков?

Васька сел, обхватив руками согнутые колени.

— Не Фифляндия, а Финляндия, — поправил он и, сплюнув, напился из чайника. — А нащет заступаться — то буржуи заступаются, а рабочие — за нас.

Илюха и Цыган смущенно молчали.

— А кто побьет, — спросил я: — дядя Митяй или беляки?

— Мы побьем, факт! — уверенно сказал Васька. — Сейчас Буденная армия собирается.

— Какая Буденная? — хором спросили мы.

— Кавалерийская: все на конях и с пулеметами.

Васька глянул на меня украдкой, мигнул левым глазом и указал головой на выход.

Мы спустились вниз.

Перестрелка утихла. Над городом стояла тишина. До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня и тихо сказал:

— Знаешь что? Дядя Митяй пришел.

— Ну?

— Ей-ей. Только ты тише, не ори.

Я радостно открыл дверь землянки.

В углу под иконой сидел Анисим Иванович, а напротив, спиной к двери, лысый белогвардеец. Синие погоны его чуть выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская рубаха была перехвачена широким ремнем.

Я в страхе попятился назад.

Белогвардеец обернулся, и я узнал в нем дядю Митяя; только он сильно похудел, и черных, как уголь, усов не было.

Я бросился к нему, но меня остановили погоны.

«Неужели он стал беляком?» подумал я.

Дядя Митяй склонил голову набок. Нахмурил правую бровь так, что она почти закрыла глаз, а левую, наоборот, высоко поднял вверх, губы вытянул трубочкой. Посмотрев так, он вдруг громко рассмеялся и протянул мне свою огромную ладонь:

— Здорóво, герой революции!

С горечью я взглянул на Ваську, на него. Я помнил моего отца, сожженного белыми казаками, и мать, уведенную ими. Я хорошо помнил это и считал беляков своими смертельными врагами.

— Дядя Митяй, ты теперь беляк, да? — спросил я, готовый заплакать от обиды.

Он взял под козырек, сильно выпятил живот и отрывисто выпалил:

— Так точно, ваш…ско…родь!

Потом снова рассмеялся, шлепнул меня пальцем по губам, сел за стол и, казалось, сразу забыл обо мне.

— Вот, значит, какие дела, — обратился он к Анисиму Ивановичу. — Бронепоезд «Деникин» утром выходит из ремонта, а там еще два стоят. Ударят с двух сторон — и капут нашим. Мне никак нельзя на рудник пройти. Опоздать могут.

Он посмотрел на Ваську и спросил:

— Ну как, не забыл?

Васька мотнул головой.

— А ну, повтори!

Васька стал руки по швам и начал быстро говорить:

— «Командиру четвертого полка товарищу Чубко. Завтра на рассвете кавалерийский полк Шкуро при трех бронепоездах, тридцати пулеметах пойдет на рудник глубоким обходом справа и слева. Готовьтесь к обороне. Передает комиссар Дмитрий Арсентьев».

Все это Васька выпалил наизусть, ни разу не запнувшись.

— Молодец! — похвалил его дядя Митяй. — Теперь иди погуляй, я после еще спрошу. Нужно крепко запомнить.

Я вопросительно смотрел на Ваську. Он взял картуз и вывел меня на двор.

За сараем мы сели в высокий бурьян.

— Вот что, Лёнь, — сказал он в раздумье, — это я приказ один Митяев выучил. Сегодня ночью понесу его на рудник. Если хочешь, идем вместе.

Я молчал, не зная, что ответить. Это было для меня неожиданностью.

— И больше не придем, — сказал Васька. — Нас запишут красноармейцами, дадут винтовки, сабли, лошадей, и тогда мы отплатим белякам за всё.

Мне снова вспомнился отец, его скрипящие кожаные штаны и револьвер, о которых я так много мечтал. Вспомнились обиды и горести, пережитые мной. Поднялась зависть к Васькиной смелости и стыд перед ним. Я встал.

— Идем! — решительно сказал я.

— Ну вот. Домой ты уже не заходи, а жди меня около Витькиного дома, понял?

— Понял.

— А бояться не будешь?

— Нет.

— Ну, смотри. Там вó каким смелым надо быть! На десять человек одному итти и всех поубивать. Стрелять нужно уметь и ночью ходить не бояться.

Васька поднялся и ушел. А я постоял минуту в раздумье и прошелся по двору, мысленно прощаясь с постройками, так знакомыми мне. Взял в карман десять патронных гильз, пуговицу со звездой и перочинный нож германца.

Подкравшись к окну землянки, я заглянул в него, чтобы последний раз посмотреть на тетку Матрену и Анисима Ивановича, так заботливо приютивших меня, когда я стал сиротой.

Дядя Митяй надевал Ваське через голову нищенскую суму.

— А ежели поймают, говори — к тетке на рудник идешь. Скажи — милостыню в городе собирал. Пойдешь сперва по-над карьером, потом влево свернешь, к водокачке, а там — по Дурной балке. Старайся, чтоб не приметили.