Год черной луны

— Ванечке сейчас очень стыдно, — нежно проговорил свекор, — а вы же его знаете. Не выносит неловких ситуаций, в детстве даже из кино убегал.

Молчание моих родителей было красноречивее всяких слов.

— Вот уж не думали, не гадали, — спустя какое-то время сказала мама.

— Возраст, — горестно откликнулся папа.

— Ванькин дед как раз в сорок восемь завел молодую любовницу. Так и бегал между ней и мамой, пока не добегался до инфаркта, — победным тоном сообщил свекор.

«Умеете вы, Ефим Борисович, ляпнуть», — явно подумали про себя мои родители. А тот в ответ невозмутимо изрек непонятное:

— Нитибюс, черный дракон.

Его реплику опять проигнорировали — чтобы старик, упаси боже, не оседлал любимого конька. Он, историк, всю жизнь изучал Средневековье, а в последние годы увлекся алхимией, оккультизмом и магией.

— Напрасно вы так реагируете, — обиделся Ефим Борисович.

Тут вошла я.

Родственники долго не осмеливались произнести ни слова. Потом мама, самая бесстрашная, небрежно, почти без интереса, спросила:

— Он тебе вообще хоть что-нибудь объяснил?

Я начала рассказывать. Мама хмурилась. Папа и свекор, слушая, синхронно мотали головами.

Три дня ушло на обсуждение мужчин вообще (они полигамны), супружеских измен (как правило, ничего не значат) и нашей конкретной ситуации (двадцать пять лет вместе, надо простить).

Иван по телефону слезливо клялся в любви, заверял, что с романом покончено и дороже меня у него никого нет, — но не приезжал. Под всяческими предлогами. К вечеру третьего дня, когда отчаяние мое дошло до предела, он позвонил и сказал: дальше так невозможно, семья есть семья, возвращайся домой. Я согласилась.

Той же ночью мне впервые приснилась ОНА.

Буквально вплыла под веки, как слайд, выступила из черноты нагая, кареглазая, ядреная, посмотрела в упор, тряхнула роскошными темными волосами, дернула круглым плечом, дерзко усмехнулась и исчезла.

Я проснулась в холодном поту. Я точно знала, кого увидела, и очень хорошо поняла, что она хотела сказать. «Веришь ему? Ну-ну».

Утром приехал Иван; я поплакала, мы обнялись, собрались, сели в машину. По дороге он не умолкал, расписывая нашу дальнейшую, прекрасную жизнь.

— Мы ж с тобой еще молодые, Туська! А живем как старички! Работа-хозяйство-дети-внуки! Дача-цветочки… Раньше, помнишь, каждую неделю на выставку? Вот и теперь надо… Театр тоже… И давай наконец запишемся на фитнес, а то все разговоры да разговоры! Хотя бы в бассейн… Похудеем, помолодеем, поздоровеем! Гостей давай приглашать по субботам! Классическую музыку слушать! Читать по вечерам вслух! Сама же когда-то предлагала!

Заманчиво, конечно. Завлекательно. Да только чем дальше, тем больше Иван напоминал Варенуху, ставшего вампиром. Что-то было не так. Однако я прогнала наваждение, списала на собственную мнительность и глупость.

Дома меня ждали три ночи бешеной страсти — последнее «прости» совместной жизни — и нескончаемый, неотвязный, липкий кошмар. Любые объятия заканчивались моими рыданиями под усталые вздохи Ивана — что же ты плачешь, ведь все хорошо, — а примирения омрачались его очевидной брезгливостью к моему исхудавшему, измученному, постаревшему телу.

В добряка Ваньку будто вселился кто-то чужой; он ловко таился, но время от времени заявлял о своем присутствии тяжелым взглядом исподтишка, резким замечанием, вспышкой гнева. «Не нравится — могу уйти», — сквозь зубы цедил этот чужой, стоило мне хоть чуточку возмутиться. И я, со своим довольно крутым нравом, смиренно умолкала, чувствуя, что и правда — может.

Казалось бы, раскаявшиеся мужья должны вести себя иначе. А Иван словно получил право скопом вывалить на меня претензии, копившиеся четверть века. И выяснилось, что он устал буквально от всего, чем всю жизнь с явным удовольствием занимался. Меня только оторопь брала: получалось, что у нас с ним абсолютно разные судьбы.

— И вообще, мне всегда не хватало секса, всегда! Тебя ведь не уговоришь! По праздникам, как большое одолжение! — с бессвязным пафосом восклицал Иван, прежде неизменно трепетавший от легчайшего моего прикосновения. — Скажи спасибо, что я раньше кого-нибудь не нашел!

Что ж, спасибо. Но кто столько лет твердил, что желанней меня нет никого на свете? Кто всякий раз умирал и плакал от счастья и благодарности?

Я немела от несправедливости. Кляла кризис среднего возраста. Ждала, когда он кончится. Старалась не подозревать и не ревновать, хотя кое-что проникало даже сквозь шоры. Была уверена, что худшее позади, осталось только перетерпеть. А от ощущения постороннего присутствия, Ванька прав, лечиться надо.

Вскоре он уехал в командировку, на редкость логично объяснив, почему задержится и на выходные тоже. Презирать меня за патологическую ревность стало некому, и я вдруг буквально воочию увидела, что Иван там не один. Очень яркая картинка: гостиничный номер, стол с цветком в вазе, кровать, сумка, разбросанные вещи — и кареокая подруга. Она смотрела на моего мужа мутным от страсти взглядом, они с утробным рыком сцеплялись в борцовских объятиях и упоенно валились на мятое желтое покрывало.

Мне было мучительно плохо. Я рыдала, что-то кричала в телефон. Выслушивала равнодушное, злобноватое бормотание: «Не сочиняй. Какая чушь. Один я, один».

В тоскливом ступоре прошла неделя. Иван вернулся худой, помолодевший, с блеском в глазах и длинным темным волосом на лацкане плаща. Чужой совершенно.

И с того дня будто сошел с ума. Протягивал руки, чтобы обнять меня, и тут же ронял их как плети; говорил со мной, странно отводя глаза; избегал любимого кресла — садился и тут же подскакивал как укушенный. Бродил по квартире, постепенно смещаясь к двери, словно его тянуло туда магнитом, смотрел в глазок и вдруг шарахался прочь, забивался в самую дальнюю комнату. На вопрос, что там такое, отвечал непонимающим взглядом или, в лучшем случае, невнятным: «Ничего, ничего. Обойдется».

Кто обойдется, что?

В нашей постели он начал задыхаться и вскоре переселился в кабинет, но и там не спал, а подолгу смотрел в экран компьютера, ничего не делая, впиваясь пальцами в мышь. Временами слушал чудовищную музыку, мычал про себя, вроде бы подпевая, но его мычание больше напоминало стон.

Воззвания, упреки, попытки увлечь домашними делами ни к чему не вели: муж меня не слышал. Единственное, что нас еще связывало, — это мои еженощные истерики. Они на время пробуждали Ивана; он включался:

— Так дальше продолжаться не может, — и с воодушевлением предлагал: — Хочешь, я куда-нибудь уеду?

— Что ты говоришь?! — пугалась я и видела, как в роботе, которым он стал, потухают лампочки, замирает жизнь. До следующей ночи, до нового повода произнести запрограммированную фразу — тем же голосом, тем же тоном, слово в слово.

За день до моего дня рождения, когда стало ясно, что так действительно продолжаться не может, мне опять приснилась ОНА. Как водится, в голом виде, вся светящаяся и перламутровая, с распущенными волосами. Сказала, отчетливо артикулируя пухлыми губами:

— Все, подруга, я его у тебя забираю. — И пропала, мерзавка, ничего толком не объяснив.

Назавтра Иван, как уже известно, ушел, а я перезвонила Саньке и немедленно угодила в страшную сказку.

2

Ефим Борисович

Я, знаете ли, материалист, так нас воспитали. Кем еще можно было стать при советском строе? Школа, университет — чем нас пичкали, рассказывать излишне. Но углубленное изучение Средневековья и, в частности, преследования ведьм — о чем я в свое время целую книгу написал, понятно, в каком ключе, — поневоле сильно на меня подействовало. Помнится, незадолго перед публикацией сидел в издательстве и думал: «Надо будет глубже в это вникнуть, тут не все так просто, как кажется». Увы, навалилось то, другое, новая книжка, студенты, кафедра, и за суетой интерес угас, растворился в каждодневной рутине, а после умерла Ванечкина мама, и мне на долгое время все сделалось безразлично.