Страница 10 из 75
Заложники вновь позвонили к вечеру, как мы договорились с Саидом. Разговор длился ровно пятьдесят секунд — меньше той роковой минуты, которая требовалась российским пеленгаторам (американского производства), чтобы засечь расположение телефона. Разговор шел по-французски, но перевод меня не интересовал. Я и так был уверен в успехе.
Однако вскоре до нас дошел слух, будто одного из заложников убили. Французы начали готовить план силового освобождения оставшихся в живых. Мы должны были отправиться самолетом в Турцию, а оттуда на боевом французском вертолете вылететь в Чечню. Мне уже подбирали бронежилет и другую экипировку, стряпали фальшивые документы для полета через Турцию, восемь отборных «коммандос» готовились к операции, когда позвонил Саид и опроверг слухи. Заложники были живы, и наш полет отменился. Что не помешало газетам несколько лет подряд писать о моей поездке в Чечню для освобождения заложников.
Скоро вся Франция встречала своих сограждан. Меня тоже звали в аэропорт, но я не поехал. Я радовался издалека — за них четверых, за Генку, который был уже в Париже, за Саида. И, конечно же, за себя. Из газет мне стало известно, что Жак Ширак при личной встрече с Ельциным просил его об освобождении этих заложников. Я узнал, что Борис Березовский тоже пытался организовать их выкуп, но при всей своей дружбе с Басаевым ничего поделать не смог. Газета «Совершенно секретно» писала, что многие политические деятели и бизнесмены делали попытки вызволить из Чечни французских заложников, но это удалось только одному человеку в мире — автору этой книги.
Для любителей фактов и дат могу добавить, что все события я изложил точно так, как они происходили. Пусть меня только простят за то, что я изменил имена и географические названия, чтобы никто из участников этой операции не пострадал.
Из ДСТ позвонили мне сразу. Я услышал бас Анри, на этот раз необычайно теплый.
— Господин Билунов, вы могли бы меня принять? Я хочу поговорить в неофициальной обстановке.
Он пришел ко мне после работы и за бутылкой старого бордо Шато Петрюс, лучшего вина в мире, которое я берегу для хороших друзей и для знатоков, рассказал мне всю историю с письмом президенту. Только тогда мне стало ясно, какой я, оказывается, страшный террорист!
— Думаю, что это самое главное, чем я могу вам выразить наше доверие и нашу благодарность, — закончил он.
Впрочем, закончил он словами о вине. Настоящий француз не мог не оценить его по достоинству.
СПОРТ
Моя мать работала автобусным кондуктором. Профессия эта теперь уже исчезла. Кондуктор — это тот, кто продает билеты и следит, чтобы не ездили «зайцем», хотя, конечно, безбилетниками в те годы ездили многие, и не всех кондуктор даже осмеливался проверить.
Весной мать пошла со мной в городской отдел народного образования, который ведал всеми школами города. Она попросила устроить меня в интернат, где я мог бы учиться, жить, где меня бы бесплатно кормили, а отпускали домой только на выходные. Матери, с ее работой в две смены и с той мизерной зарплатой, что она получала, было невозможно прокормить двоих детей.
Старик инспектор долго просматривал какие-то списки, качал головой, куда-то звонил и наконец-то сказал маме:
— Могу направить только в спортивный интернат…
— А чего другого нету? Что же, он потом физкультурником будет? — робко спросила мама. — Вы не смотрите, что он тихий, он смышленый. Умеет читать, считает до двадцати…
— Ольга Петровна, вы же знаете… — Инспектор снял очки и опустил глаза. — С такой фамилией его никуда не возьмут… Могу только в спортивный.
С такой фамилией — значит, из-за деда, из-за отца. Я тогда уже знал кое-что, был наслышан о многом. И самое обидное было то, что у меня стали появляться мысли, которых я потом стыдился. «Почему они были другие? — начинал я думать. — Что им стоило быть как все? Они не имели права! И вот теперь…». Я не договаривал даже сам себе.
Инспектор ждал, не глядя на мать и перебирая бумаги.
— Ну хорошо, пускай в физкультурный, — вздохнула мама.
Так я попал в Львовский спортинтернат на улице Пожарной. Это было старое здание, бывший особняк какого-то польского графа, сложенный из красного кирпича, утопающий в зелени и окруженный настоящим рвом с водой.
Не хватало только подъемных мостов и крепостных башен. Теперь я понимаю, какое значение имеет все то, что тебя окружает, особенно в детстве. Сначала я не обращал внимания на средневековую обстановку, в которую попал, но постепенно она овладела моим воображением, стала влиять на мой характер и на мои вкусы.
Конечно, главным в нашей жизни был спорт. Нам говорили, что из нас готовят спортсменов международного класса. Легкая атлетика, гимнастика, плавание, зимой коньки и лыжи — мы должны были уметь все и во всем быть лучшими. Постепенно в нашем классе начали выделяться те, кто лучше всех бегает или прыгает в высоту. Другие старались опередить их в лазании по шесту, в работе на брусьях. Теперь я понимаю, что главная задача этой школы была даже не в том, чтобы довести нас до пьедестала призеров в определенном виде спорта. Основное было — развить в нас чувство соперничества.
Я хорошо помню Валеру Остапчука из нашего класса. Долго мы шли с ним почти что во всем нога в ногу. Я выигрывал бег на сто метров, он на двести. Если сегодня я брал планку выше, завтра он прыгал дальше меня в длину.
Двести метров — дистанция трудная. Скорость должна быть почти как на стометровке, а выносливость нужна утроенная. Я помню день, когда я поставил себе задачу его обойти. На первой прямой он ушел вперед, и я позволил ему бежать передо мной, на расстоянии от нас остальных, державшихся группой. Я уже знал, что предчувствие легкой победы довольно скоро переходит в самоуверенность и бегущий перестает заботиться об остальных, прекращает следить за теми, кто сзади. Постепенно я начал выделяться из группы и шаг за шагом нагонять Валеру. Когда на повороте он вдруг заметил меня в нескольких метрах за своей спиной, его самоуверенность разом исчезла. Он явно запаниковал. Дыхание начало сбиваться, сердечный ритм — я это знал! — стал неровным, а я легко догнал и начал обгонять бегущего впереди. Вот я обошел его на полкорпуса, на шаг, на два метра — и ноги сами понесли меня к финишной ленточке, а в груди разрасталась ни с чем не сравнимая радость победы.
— Леня! Еще немного! — кричали девочки из нашего класса, следившие за состязаниями.
— Леня! Давай! Ты первый! — различил я голос Вали Новиковой, который узнал бы из тысячи других голосов.
Шаг мой становился все шире, хотя это казалось невероятным, я перестал чувствовать дыхание, словно воздух сам, без помощи легких, вливался в мою грудь, меня заполнило счастье, равного которому я еще никогда не испытывал, но которое буду испытывать теперь часто. Я рванулся вперед, в эту минуту я мог бы, казалось, бежать без остановки еще несколько кругов, все ускоряя ритм. Сзади, почти не отставая, бежал Валера. Я чувствовал его спиной, затылком, но он мне был уже не страшен. Мне навстречу сам собой несся финиш, рядом с ним судьи с секундомерами в руках, болельщики — и вот я пересек черту и, не замедляя бега, долго еще несся вперед по дорожке с развевающейся вокруг шеи ленточкой.
С тех пор Остапчук на этой дистанции всегда был вторым.
Однажды в заплыве на пятьдесят метров я пришел третьим. Я отказался выйти на подиум и убежал к себе в палату. Инструктор по плаванию прислал за мной Остапчука, но я грубо оборвал его, не дав кончить фразы. Третье место было не для меня.
В палату вошла Даниила Константиновна, наш классный руководитель. Она села рядом со мной и долго молчала.
— Я тебя понимаю, — сказала она наконец. — У меня был такой же характер…
— Я не могу! — вскричал я. — В следующий раз! Я докажу! Я уже приходил вторым.
— Послушай, Леонид, — проговорила Даниила Константиновна. — Поражения даются нам судьбой, чтобы мы не возомнили о себе, что мы боги, что мы лучше всех.