Тупик

Говоришь с одним, вроде он прав, потолкуешь с другим — прав и тот!

По любому поводу.

Вот, скажем, идем в кино с Гудрун. Смотрим какой-то никудышный фильм, обычное дело: бедная девушка влюбляется в бедного паренька, а в нее влюбляется миллионер. Что перетянет — любовь или корысть? Ну, как вы думаете? Правильно — любовь!

Возвращаемся домой, болтаем, вдруг Гудрун говорит, да нет, не говорит — шипит:

— Я б этого плейбойчика, миллионерчика, завезла куда-нибудь в лесок, к дереву привязала и…

— Это за что ж, — возражаю, — его и так любимая отвергла.

— Ты не понимаешь, ну ничего не понимаешь, — шипит, — их всех — всех богатых — надо убивать. Их общество преступно. Само существование такого общества — величайшее преступление. Пойми, собственность — это кража…

— То-то, — говорю, — ты «фиат» собираешься купить.

— Так это для дела, для общего дела, — мямлит.

— Какого дела?

Молчит.

А на следующий день после тренировки я зашел к Эстебану. Сидит веселый, словно его назначили президентом университетского совета или присвоили звание чемпиона мира.

— Чего радуешься? — спрашиваю.

— Тсс! — шепчет. — Идем. — И манит рукой во двор. Он жил в развалюхе, снимал с земляком комнату в пригороде. Ведет в сарай, там куры какие-то разлетаются с кудахтаньем, кролики красными глазами в темноте светят (хозяйка разводит).

И вот мой Эстебан распахивает дверь в пристройку, включает свет и застывает в величественной позе. Сначала ничего не понимаю, наконец прозреваю: стоит, сверкая краской, подержанный, но отутюженный до блеска мотоцикл «хонда».

— Ну? — спрашивает. Нет — вопрошает.

— Твой?

— Наш. Мы с земляком купили на двоих.

И тут я ляпаю:

— Значит, обзаводишься частной собственностью. А ведь собственность — это кража.

Уж лучше б молчал!

— Это какая же дура тебе такую чушь сказала? — кричит (заметьте, не «дурак» спросил, а «дура», значит, заранее знал ответ). — Какая собственность? Если ты вот сейчас сядешь на мою «хонду» и смотаешься, тогда да, кража. А если мы с земляком месяц вагоны разгружали, мяса не жрали, чтобы денег собрать, так у кого украли? Уж не у Гудрун ли твоей, лошади этой?

— Ну ты, потише, — говорю, — зачем хамить-то. Хорошая девчонка, друг надежный…

— Она-то надежный? Она? Подожди, она тебе еще докажет свою надежность. У нее башка полна глупостей, теперь в тебя их вдалбливает. А ты развесил уши и рад. Анархистка твоя Гудрун, если не хуже! «Собственность — кража». Можешь забрать ее себе, эту Гудрун, никто тебя в краже не обвинит, не беспокойся. В глупости — да…

И пошел, и пошел. У него язык не дай бог, лучше не попадайся. Вот и рассуди тут, кто прав. Так что у нас в университете двух одинаковых мнений не найдешь. Однако бывают минуты, когда объединяются все.

Например, когда урезают наши (я имею в виду молодых) права. Скажем, когда повысили плату за обучение в университете. Что тут началось! В тот вечер, когда было объявлено о повышении, студенты собрались на одной из площадей. Сначала все шло тихо, потом погромче, потом еще громче. А потом появилась полиция с дубинками и плексигласовыми щитами. И началась драка. Человек двадцать ранили, полицейских тоже.

Многих наших арестовали.

Во всей этой заварухе я тоже принял участие — кидал в полицейских камни, железки какие-то. По-моему, попал.

Между прочим, среди арестованных оказался Эстебан. Хотя он-то как раз ничего ни в кого не кидал. Но он залез на тумбу и начал произносить речь. А на полицейских такие ораторы действуют как красная тряпка на быка. Они к нему прорвались, хотели арестовать, но Эстебану удалось скрыться.

И Гудрун там была. Я даже не заметил, когда и откуда она появилась. Во всяком случае, вначале ее не было. Вдруг смотрю — волосы развеваются как флаг, глаза горят. Я ее такой еще не видел. Орет, в голосе визг, брызжет слюной. В одной руке какая-то железяка, в другой стеклянный пузырек. Мечется, кричит. Вдруг исчезла.

После всего нашел ее в нашем обычном ресторанчике «Свидание гладиаторов» (в тот вечер более подходящего названия и не придумаешь). Сидит одна, глаза стеклянные, пьет пиво. Подхожу. Спрашиваю:

— Ты куда делась?

— Убежала. Если б они меня прихватили, убили бы.

— Почему? Просидела б ночь в участке, и выпустили бы…

— Как же, — смеется (весело так смеется!), — кишки они б мне выпустили. Они, знаешь, как друг за друга… Не дай бог бедняжку полицейского обидеть. Убьют.

— А ты что, обидела?

— Обидела, обидела, — опять смеется, вдруг смех обрывает и так смотрит, что у меня мороз по коже. — Не пожалела кислоты, весь пузырек на него выплеснула. Ох и заорал он, чуть не оглушил.

— Ки-сло-ты? — заикаюсь. — Как кислоты?

— Да так, — отвечает. — Синильной. Не беспокойся, неразбавленной. Словом, сам понимаешь — после этого мне там оставаться было нельзя, противопоказано. Вот видишь, удалось смыться. Пью пиво — нервы успокаиваю. А то у меня в ушах до сих пор его крик стоит.

Может, свои нервы она и успокоила, но у меня после ее рассказа они явно зашалили. Ничего себе, кислотой! Полицейского! Брр!

Я вот вам рассказал, что за народ наши студенты, но есть среди них еще одна категория. Мы их зовем «счастливчиками». Ну, например, Габриель. Хороший парень, мы с ним вроде бы дружили даже. Что сказать про него? Отец его коллекционер — собирает шахты, домны, сталелитейные заводы, железными дорогами тоже не брезгует. Чтоб Габриелю позвонить, надо затратить два часа — неизвестно, в каком из своих бесчисленных домов, вилл, замков он находится.

Машины он меняет чаще, чем я женщин. Но со мной и некоторыми другими ребятами он на короткой ноге. Почему?

Я вспоминаю один разговор, который был у меня с Эстебаном по этому поводу.

— Видишь ли, — говорил он, — студенчество — это особый социальный слой. Проходящий, что ли. Ну, как бы тебе объяснить? Понимаешь, у студентов разное прошлое, разное будущее, но общее настоящее. Не целиком, конечно, но во многом. Вот ты был бездомным сиротой, я — сыном потомственного рабочего, твоя Гудрун, эта лошадь (ведь никогда не упустит случая пройтись на ее счет, свинья), — дочь священника, Габриель — сын миллионера. Это в прошлом. Теперь же мы все студенты. Конечно, у тебя велосипед, у меня мотоцикл, у Габриеля «мерседес». Но все же одни аудитории, стадион, библиотеки, одни профессора, лекции, мы постоянно общаемся. Никто не может сказать, что он главней. А что впереди? А впереди — Габриель сядет в кресло какого-нибудь президента — генерального директора, или советника юстиции, или главы адвокатской конторы, я (с дипломом) буду обивать пороги биржи труда, ты со своим каратэ (и дипломом) наймешься телохранителем к какому-нибудь Габриелю, твоя лошадь стать куртизанкой, конечно, не сможет с ее-то мордой, но официанткой (с дипломом) ее, пожалуй, возьмут в третьеразрядную студенческую столовую. Вот так и получается, что в нашем обществе уже с рождения и, как правило, всю жизнь каждый стоит на положенной ему ступеньке социальной лестницы, и только в период студенчества все толпятся на одной лестничной площадке.

— И как быть? — спрашиваю.

— А изменить все это к чертовой матери. Изменить социальный строй.

— Революция?

— Можно и революцию. Но необязательно. Есть другие пути. Народ сам разберется. Наше дело помочь разобраться.

— Да у нас в университете сколько студентов, столько советчиков — и все знают, как изменить жизнь. В футболе тоже так — сидят на трибуне сто тысяч человек, и все сто тысяч знают, как забить гол, только форвард, шляпа, не знает.

— Да нет, — морщится Эстебан, — мало знать, надо уметь, мало уметь, надо решиться.

— А вы, коммунисты, знаете?

— Мы знаем, — отвечает твердо. — Посмотри на карту. И не обращай внимания на всех этих кретинов — они ж ничего не понимают, только болтают все эти неонацисты, фашисты, расисты. Они только кричат, что нужны равноправие, свобода и тому подобное. Их устраивает все как есть. Так что не в лозунгах дело, а в деле. Ладно, еще поймешь когда-нибудь.