Страница 40 из 56
— Изучив это, — продолжал Рультабийль, — вы, возможно, захотите поразмыслить, так ли невозможно для столь ловкого преступника предстать перед вами под видом вашего дядюшки, которого вы не видели уже четыре года — ведь в последний раз вы встретились с этим уважаемым ученым четыре года назад, в пампасах Араукании. Что же касается воспоминаний господина Ранса, то они относятся к еще более отдаленному прошлому, и их еще легче обмануть, чем ваше сердце племянницы. Умоляю вас на коленях, сударыня, не надо сердиться. Никогда еще мы не оказывались в столь трудном положении. Давайте же действовать сообща. Вы велите мне уехать? Хорошо, я уеду, но скоро вернусь; ведь сбросить со счетов ужасное предположение о том, что Ларсан выдает себя за Старого Боба, нельзя, а значит, нам придется искать самого Старого Боба, и тут, сударыня, вы можете много распоряжаться как своим верным и покорным слугой.
М-с Эдит с видом оскорбленного достоинства промолчала, и Рультабийль обратился к Артуру Рансу:
— Прошу вас, господин Ранс, принять мои извинения за все происшедшее и надеюсь, что как истый джентльмен вы убедите м-с Ранс тоже принять их. Вы упрекаете меня за то, что я слишком рано рассказал вам о своем предположении, однако соблаговолите вспомнить, сударь, что несколько минут назад миссис Эдит упрекала меня за медлительность.
Но Артур Ранс больше не слушал. Он взял жену под руку, и только они направились к выходу, как вдруг дверь распахнулась и в зал влетел конюх Уолтер, верный слуга Старого Боба. С головы до ног его покрывал слой грязи, одежда кое-где была разорвана. Потное лицо с прилипшими прядями волос выражало гнев и ужас и тут же навело нас на мысль о новом несчастье. В руке он держал какую-то мерзкую тряпку, которую, войдя, бросил на стол. В этом отвратительном куске ткани, покрытом крупными бурыми пятнами, мы сразу же узнали мешок, в котором был увезен труп, и в ужасе попятились.
Ожесточенно размахивая руками, Уолтер сипло и невразумительно залопотал по-английски, и все мы, за исключением супругов Ранс, перебивали его: «Что он говорит? Что он говорит?» Тогда Артур Ранс стал время от времени прерывать его тирады, а тот грозил нам кулаками и свирепо поглядывал на Робера Дарзака. В какой-то миг нам даже показалось, что Уолтер бросится на профессора, однако м-с Эдит движением руки остановила его. А Артур Ранс переводил:
— Он говорит, что сегодня утром заметил на двуколке пятна крови; к тому же Тоби казался очень усталым после ночной поездки. Это его так заинтересовало, что он решил немедля посоветоваться со Старым Бобом, но не смог его найти. Тогда, полный самых мрачных предчувствий, он пошел по следам двуколки, что сделать было нетрудно: дорога еще не просохла, да и колеса у этого экипажа расставлены необычайно широко. Так он добрался до старого Кастийона и спустился в расселину, убежденный, что обнаружит там труп своего хозяина, однако нашел лишь пустой мешок, в котором, возможно, находился труп Старого Боба. Теперь, поспешно вернувшись назад в одноколке какого-то крестьянина, он требует своего хозяина, спрашивает, не видел ли его кто-нибудь, и готов обвинить Робера Дарзака в убийстве, если хозяин не обнаружится.
Мы были подавлены услышанным. Однако, к нашему великому удивлению, первой взяла себя в руки м-с Эдит. Несколькими словами она успокоила Уолтера, пообещав, что скоро ему покажут живого и невредимого Старого Боба, и спровадила слугу. Затем обратилась к Рультабийлю:
— Сударь, у вас есть сутки, в течение которых дядя должен вернуться.
— Спасибо, сударыня, но если он не вернется, значит, я прав, — отозвался Рультабийль.
— Да где же он может быть в конце концов? — воскликнула м-с Эдит.
— Теперь, когда в мешке его нет, ничего не могу вам сказать, сударыня.
М-с Эдит бросила на журналиста испепеляющий взгляд и вышла в сопровождении мужа. И тут Робер Дарзак поведал нам, насколько он обескуражен историей с мешком. Он ведь сбросил в расселину мешок вместе с Ларсаном, а выплыл наружу только мешок. Рультабийль на это сказал:
— Можете не сомневаться, Ларсан жив! Положение у нас весьма незавидное, я должен ехать. Нельзя терять ни минуты. Через сутки я вернусь. Но поклянитесь оба, что вы носа не высунете из замка. Господин Дарзак, поклянитесь, что вы будете наблюдать за госпожой Дарзак и удержите ее в замке, даже если для этого нужно будет применить силу. Да, и вот еще что: вам не следует больше жить в Квадратной башне. Ни в коем случае! На этаже, где живет господин Стейнджерсон, есть две свободные комнаты. Займите их, это необходимо. Сенклер, проследите за этим переселением. После моего отъезда чтобы ноги вашей не было в Квадратной башне, ясно? Прощайте. Дайте-ка я вас обниму, всех троих!
Он прижал к груди г-на Дарзака, потом меня; затем обнял Даму в черном и вдруг разразился рыданиями. Такое поведение Рультабийля, несмотря даже на серьезность обстановки, показалось мне непонятным. Увы, каким естественным я сочту его позже!
Глава 15
Ночные вздохи
Два часа ночи. Замок спит. Какая тишина на земле и в небесах! Я стою у окна; лицо у меня горит, а сердце застыло; море вздыхает в последний раз, и сразу же луна скрывается за облаками. Ночное светило погасло, нигде не видно даже теней. И вот, среди сонной неподвижности мне слышатся слова литовской песни:
Слова ясно и четко доносятся до меня в гулкой неподвижной ночи. Кто это? Он? Она? А может, их просто подсказывает мне память? Все-таки любопытно: зачем этот черноземный князь явился со своими литовскими песнями на Лазурный берег? И почему меня преследует его образ и его песни?
Как она его выносит? Он же просто смешон: эти ласковые глаза с длинными темными ресницами, да еще литовские песни! Впрочем, я тоже смешон. Неужели у меня сердце словно у школьника? Не думаю. Скорее я склонен полагать, что в князе Галиче меня волнует не столько интерес м-с Эдит к нему, сколько мысль о том, другом человеке. Да, вот именно: князь и Ларсан тревожат меня вместе. В замке князь не появлялся с того обеда, на котором его нам представили, то есть с позавчерашнего дня.
Вечер после отъезда Рультабийля не принес нам ничего нового. Ни от него, ни от Старого Боба никаких известий не было. М-с Эдит расспросила прислугу, зашла в комнаты Старого Боба и в Круглую башню, после чего заперлась у себя. В комнаты Дарзаков она заходить не стала. «Это дело полиции», — сказала она. Артур Ранс примерно час разгуливал по западному валу, выказывая признаки крайнего нетерпения. Со мною никто не заговаривал. Супруги Дарзак из «Волчицы» не выходили. Каждый обедал у себя. Профессор Стейнджерсон тоже не показывался.
А теперь замок спит. Но вместе с ночным светилом появились и какие-то тени. Что там такое, если не тень лодки, отделившаяся от черной громады замка и скользящая по серебристой воде? А чей это силуэт горделиво возвышается на носу, тогда как вторая тень молчаливо сгибается над веслами? Это твой силуэт, Федор Федорович! Ну, эту тайну разгадать проще, чем тайну Квадратной башни, Рультабийль. Тут, я думаю, даже у м-с Эдит хватит ума…
Ночь-лицемерка! Кажется, что все спит, а на самом деле не спит никто и ничто. Да и кто похвалится тем, что может спать в форте Геркулес? Думаете, м-с Эдит спит? А супруги Дарзак? А господин Стейнджерсон? Он ведь каждый день ходит полусонный, и, говорят, по утрам его постель не смята, потому что после событий в Гландье его постоянно мучит бессонница, — так неужели он спит в эту ночь? А я разве сплю?
Я вышел из комнаты, спустился во двор Карла Смелого и быстро дошел до вала Круглой башни. Оказался я там вовремя: лодка князя Галича как раз пристала к берегу у «садов Семирамиды», освещенных лунным сиянием. Князь выпрыгнул на гальку, за ним, сложив весла, последовал другой. Я узнал и хозяина и его слугу: Федора Федоровича и его лакея Ивана. Через несколько секунд оба скрылись в тени столетних пальм и гигантских эвкалиптов. Я обошел кругом вал двора Карла Смелого и с бьющимся сердцем направился в первый двор. Звук моих одиноких шагов гулко разнесся под каменными сводами потерны; мне показалось, что у полуразрушенной паперти часовни настороженно встрепенулась чья-то тень. Я остановился в густой тени Садовой башни и нащупал в кармане револьвер. Тень не двигалась. Что это? Внимательно прислушивающийся человек? Я спрятался за шпалеру из вербены, окаймлявшую дорожку, которая через половодье весенних трав и кустов вела прямо к «Волчице». Двигался я бесшумно, и тень, по-видимому успокоившись, зашевелилась. Это Дама в черном. Луна освещала ее своим бледным счетом. И вдруг, словно по волшебству, женщина исчезла. Я двинулся к часовне и, подойдя к развалинам поближе, услышал тихий шепот, бессвязные слова и вздохи, перемежающиеся таким плачем, что и у меня глаза стали влажными. Там, за одной из колонн, плакала Дама в черном. Она одна? Быть может, в столь тревожную ночь она выбрала этот увитый цветами алтарь, чтобы принести тут, в тишине, свою чистую молитву?