Чертово колесо

— Так.

— А тут сколько за кило этой отравы можно взять?

— Тысяч тридцать… Если оптом. В розницу — намного больше, — ответил Долидзе.

— А кто эту розницу будет осуществлять, ты подумал об этом, идиот, кретин?! У тебя от жадности совсем мозги набекрень съехали! — замахал руками Элизбар Дмитриевич.

— Тише, тише! — закудахтал Долидзе и, видя, что цеховик хватается за сердце, хотел расстегнуть на нем рубашку, но тот злобно оттолкнул его:

— Это была твоя идея, твоя! Конечно, чучмекам выгодно платить опиумом — они его там, у себя в кишлаках, за гроши скупают, а нам за тысячи всовывают! Кто будет возиться с этим? Кто будет продавать — ты? Я? Кто, я тебя спрашиваю?! И где? Не видишь обстановку? Всех снимают, переводят, тасуют! Перестройка ебучая!

— При чем тут я, что ты ко мне привязался?! Я человек маленький. Когда впервые приехал из Азии этот проклятый Убайдулла, не ты ли вместе с другими согласился принять этот опиум в оплату долга?! — опять напомнил Долидзе.

— Да, но там речь шла об исключительном случае, услуге и о трех кило, а не о тридцати! — рявкнул Элизбар Дмитриевич. — Это было сделано в качестве одолжения, одноразового одолжения!.. А тут уже — система, за это — к стенке пойдем все!

— Те три кило превратились в хорошую сумму, — еще раз осторожно произнес Долидзе.

— Тогда было другое время, другой хозяин, другие отношения, — оборвал его Элизбар Дмитриевич. — А ты своим куриным мозгом не можешь ничего понять, дурак! Ладно. Рассказывай все по порядку про опиум!

— Звонил Паико, из Узбекистана, два дня назад. Ну, тот вор, который на месте курирует сделки… Но по телефону, сам понимаешь, он не мог всего сказать, да и слышно было ужасно, но я понял так, что он поехал получать деньги, а узбеки притворились, будто старый договор в силе, и всунули ему этот опиум, тридцать кило. Что он мог сделать? Это же Азия! И никто не хочет умирать, и никто не хочет, чтоб его зарыли под хлопком! Паико, хоть и вор, но тоже вынужден действовать по обстоятельствам… Он был вынужден взять. Или это, или — ничего! Я тебе еще раньше, когда ты начинал мурыжить с Азией, говорил, что иметь дело с цеховиками из Узбекистана непросто и опасно. Они хитрые и изворотливые…

— Я одного не понимаю… Паико туда заслали, чтобы он, как вор, мог постоять за цех, за деньги, за порядок! Или мы анашу курить на бахче его посадили?! — спросил раздраженно Элизбар Дмитриевич.

— Элико, наших в Азии всего трое: один в Ташкенте, другой — в Карши, а Паико — блуждающий! Что они могут? Они, хоть и воры, но тоже люди. И нас, в конце концов, халаты не кинули, чтобы начинать войну!.. Они расплатились сполна и даже больше, если считать как в розницу… А сейчас, если мы не возьмем опиум, надо посылать туда людей и начинать бойню. Нужно это нам?.. Вот Паико и взял. И сидит сейчас с этой отравой, как в ловушке, боится везти… Со всего Союза в Азию угрозыск нагнали, всюду рыщут, наркотики ищут… Раньше там все тихо-мирно было, и на тебе! Как Горбачев пить запретил — так все на анашу и опиум перешли… Да еще этот идиотский следователь-армяшка, как его… Дрян, Гдлян, что ли, воду мутит, проверки туда насылает…

Элизбар Дмитриевич, помолчав, тихо спросил:

— Кто реализует такое количество? Ты вообще представляешь себе, что это такое — тридцать кило? Вон там, за столом, сидит прокурор Рухадзе. Ты бы послушал, что он рассказывает насчет наркотиков и всего, что с этим связано! — начал опять кипятиться цеховик, тыча пальцем в сторону веранды. — За тридцать кило — смертная казнь! Как в Иране.

— Тише, тише!.. А откуда тут взялся прокурор? Этого только не хватало! — настороженно спросил Долидзе.

— Он тоже покерист, в родстве с моей женой, как я ему откажу?! Ты что, наш город не знаешь? За одним столом все хорошо умещаются — и воры, и прокуроры. Этот Рухадзе сам по уши в дерьме! — Элизбар Дмитриевич махнул рукой. — Он столько порассказал… Раньше на десять наркоманов был один информатор, а сейчас на одного морфиниста — десять стукачей. Воров изгнали, в городе анархия и беспредел… Да если сегодня на рынок выйдет хотя бы кило — начнется свалка, морфинисты кинутся на него, их начнут вязать… А тридцать?.. Нет, это гибель! — Он опять в отчаянии махнул рукой. — Я всегда говорил, что это — самая дикая идея: брать опиумом долю, но кто слушал? Брали бы деньгами — и спали бы спокойно. Ты вспомни, какой кровью продали тот, первый опиум! До сих пор хвосты тянутся. Одному дали продавать — сбежал. Второй — подох. Третьего поймали, слава богу, рта не раскрыл, и нам его, между прочим, еще пять лет в зоне кормить. Четвертого убили. Бедный Како в свои шестьдесят пять подсел на иглу, в скелет превратился…

— Просто мы тогда не знали тонкостей этого дела, — возразил Долидзе. — Не знали, кому можно доверять, кому — нет. С ворами не посоветовались. Следить за порядком некому, вот и бардак!

— Между прочим, за того, который сбежал с опиумом, поручался твой вор, — процедил Элизбар Дмитриевич. — И вообще… У всех нас, в конце концов, дети! Мой сын, Кукусик, тоже, кажется, с этим связался — жена видела у него на руке какие-то следы… Если проклятый опиум будет продаваться на каждом углу — что тогда?

— Вовремя ты о детях вспомнил! Пол-Грузии опиумом наводнил, а теперь о детишках толкуешь!.. — зловеще-язвительно обронил Долидзе.

— Ну, ты! — угрожающе зашипел Элизбар Дмитриевич.

Долидзе, подобравшись, стеклянными глазами следил за ним.

Замолчали. Некоторое время слушали смех и обрывки разговора с веранды — картежники, как всегда, под шлепки карт поминали недобрым словом старых жен:

— Весь ужас в том, что надо трахать этих жирных старух. Конечно, у кого будет нормально стоять?.. А ты дай мне молоденькую девочку — такую, какая меня действительно, а не по паспорту, взволнует — и увидишь! Настоящий сухостой пойдет!.. Сам в мальчика превратишься!..

— Аминь. Молодое существо дает тебе жизнь а старая сварливая дрянь — только отнимает.

— Некоторые молодые тоже сволочные бывают!

— Да, но их хотя бы тянуть приятно…

— Супружеская жизнь — одна скотобойня…

Элизбар Дмитриевич послушал, покачал головой:

— Мне бы их проблемы!.. Значит, так… Опиум взят и обратно его не отдать. Паико везти боится. Придется вывозить товар из Азии…

— У тебя люди, связи, опыт, — льстиво всполошился Долидзе. — Подумай!

— Связи, люди! — передразнил Элизбар Дмитриевич. — Ты тоже не в сарае вырос, мог бы и сам подумать, что делать!

— Да я думаю, думаю, — Долидзе торопливо вытащил из-под воротника крестик и поцеловал его со скороговоркой: — Клянусь Сионом, куском хлеба, горстью соли: если это дело кончится хорошо — никогда в жизни к отраве не прикоснусь!

— Ты и раньше не особенно прикасался, — усмехнулся Элизбар Дмитриевич. — И в тот раз мои люди везли, мои хранили, мои продавали, а ты только деньги принимал и через свой туфтовый комбинат в банк сдавал.

— Кстати, я забыл сказать… — вдруг помрачнел Долидзе. — Вчера Рублевку, одного нашего барыгу, кинули. Отняли четыре тысячи денег и опиума тысяч на десять.

— Вот-вот, поздравляю, — махнул головой, как от надоедливой мухи, Элизбар Дмитриевич. — Лучше бы ты вообще сегодня не приходил! Кто нашел этого Рублевку? Ты? Вот и будь добр отвечать за него. Вернешь эти деньги!

— Десять туда, десять сюда — переживем! — примирительно сказал Долидзе. — Верну! Конечно. Лишь бы уладилось, Господи, помоги!

— И почему это Господь должен всяким мошенникам помогать?.. Как-то неразумно с Его стороны… Короче, сделаем так: я посоветуюсь с кем надо и завтра скажу тебе, что делать. Ровно в час приезжай на наше место к Муштаиду.[14] А где Паико?

— Живет в доме Убайдуллы, в кишлаке под Наманганом.

Элизбар Дмитриевич покачал головой:

— Наманган… Вся эта Азия — одно басмачье гнездо! Надо спешить, как бы его там не укокошили и опиум не отняли! Ну, до завтра! Я пошел играть.

И он, не обращая внимания на воркованье Долидзе о том, что ему сегодня лучше не играть, направился на веранду. Долидзе, не имея желания прощаться с игроками, ушел через комнаты и в кислом настроении потащился в городское пекло.

14

Парк отдыха в Тбилиси.