Палитра сатаны: рассказы

Прошел уже месяц с тех пор, как Альбер и Гортензия ушли из жизни, оставив его в худшем одиночестве, нежели тогда, когда он овдовел. Поля сжатой пшеницы, утомляя глаз, тянулись до самого горизонта, голые, желто-коричневые, шершавые. Некоторые прямоугольники были уже распаханы под озимь. Дело близилось к осени, и погожие дни все чаще сменялись дождливыми. Альбер, помнится, размышлял о равнодушии природы, из века в век возрождающейся и умирающей, в то время как люди стареют и уходят в землю неотвратимо и безвозвратно. Это заурядное философское построение отныне мешало Мартену утешаться, созерцая пейзаж, которым он некогда любовался, сидя в саду друга. Мадам Франки, соседка, около полудня приходила на час или два, чтобы навести порядок и приготовить еду. К счастью, она была нема, как рыба. Он бы не вынес болтовни чужой тетки. Не спрашивая, чего он желает, она варила суп. Всегда один и тот же. Подобное однообразие его не раздражало. Он потерял вкус к пище и к общению. Сгорбившись, блуждая по углам равнодушным взглядом, Мартен съедал свой мерзкий обед так, словно исполнял какую-то повинность. А мадам Франки еще суетилась у него за спиной.

После завтрака Мартену взбрело в голову заглянуть в книгу, которую ему дал Альбер. То была биография Сьейеса. Мартен оставил ее у себя в память о покойном. Но с первых же строк отказался от бесполезного занятия. Сероватый текст плясал перед глазами. Почему надо читать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, если все равно ее нельзя обсудить с другом? Допустим, он так ничего и не узнает о Сьейесе. Что изменится? Разве этот Сьейес, умерший Бог знает сколько лет назад, может ему чем-нибудь помочь?

Мучимый бездельем и усталостью, он поднялся к себе и прямо в одежде улегся на кровать, чтобы немного вздремнуть. В молодости, свежий и бодрый, он в душе презирал немощных пенсионеров, норовящих полежать среди дня. Пока на дворе светло, думал он тогда, человек должен оставаться на ногах и работать. Ныне же он без каких-либо угрызений наслаждался возможностью поспать, пока другие горбатятся, снедаемые повседневными заботами. Вот и теперь он лег на спину и, уставившись в потолок, постарался заснуть. Но ядовитые слова мадам Песту вертелись в мозгу, лишая покоя. То, что Люсьен и Мирей мало подходят друг другу, — святая правда. Ей сорок лет, ему — двадцать пять. Такая разница в возрасте может оказаться роковой. Еще немного, и Люсьен устанет от нее, или ей самой все надоест. Стоит ли этому радоваться? В конце концов, они обрели счастье неправедным путем, но в будущем еще могут искупить грех гармоничной и наполненной смыслом жизнью вдвоем. Альбер Дютийоль долго наслаждался тем, что его избранница моложе его на четверть века, теперь ей самой на пятнадцать больше, чем любовнику: равновесие восстанавливается, на этот раз за счет другого пола. Да кто вообще может разгадать тайные причины любовного пристрастия? Разумеется, Люсьен обрел новую мать в этой зрелой, пылкой возлюбленной, а ее бесконечно трогает свежесть и страстность парня, годящегося ей в сыновья. К зову плоти в их случае примешивается зыбкий соблазн чего-то похожего на инцест. Они изводят себя любовными подвигами, но в глубине души их точит сознание необычайной хрупкости такого союза. Ничто не представляется столь драгоценным, как то, чему суждено скоро исчезнуть! Так или иначе, Мартен принял решение не вмешиваться в жизнь двух существ, невольно разбивших его собственную. Чем больше он о них думал, тем меньше ему хотелось их повидать. А вместе с тем острое любопытство подстрекало его воображать, каковы они, эти их дни и ночи в Булонь-Бийанкуре.

Время тянулось долго, и он понял, что заснуть не удастся. Встал. Зачем? Постоял у южного окна, в который раз обозрел равнину. Изменилось только небо. Над голыми августовскими полями плыли тучи, обещая скорый дождь. Фермеры успели вовремя управиться с уборкой. Земля отдыхала. Слева, над прудом, куда сливались стоки со всей коммуны, кружили ласточки. Мартен распахнул обе створки окна, и стал слышен птичий щебет. В воздухе висел запах дыма и разогретой соломы. Как можно жить где-нибудь еще, кроме деревни? «Да нет же, у меня все нормально!» — убеждал он себя, между тем как на грудь давила, буквально расплющивая ее, такая тоска, какой он не умел ни назвать, ни стряхнуть. Он снова закрыл окно, помянув недобрым словом заедавшую задвижку, и хотел было ее смазать, но лень взяла свое, и он решил вернуться к этому делу позже: спешить-то некуда…

Когда Мартен наконец собрался отправиться в бистро Каниво, освященное обычаем место мужских встреч, зазвонил телефон. Он даже вздрогнул: кто еще может им интересоваться?

Надеясь, что это сын, он бросился вверх по лестнице с риском сломать себе шею — действительно, звонил Люсьен, и голос прозвучал удивительно близко. Мартену было отрадно его услышать. Тем более что у Люсьена оказалась добрая новость: его взяли кладовщиком в большой парижский гараж. Фирма называлась кудряво: «Предприятия Фрагсон».

— Работать буду на бульваре Мюрата, в двух шагах от нашего дома, — уточнил он. — Приступаю на той неделе!

Люсьен аж пузырился от счастья. Отец поздравил его, про себя подумав, что удача, как видно, улыбается тем, кто менее всего ее достоин. А Люсьен с воодушевлением продолжал:

— Знаешь, мы теперь очень прилично устроились. Квартирка что надо! На четвертом этаже. Есть даже терраска. Мирей уже принимала там солнечные ванны. Это около Парижа, но совсем не Париж. А ты как? Что поделываешь?

— Ничего, — уныло признался он.

— Все обрыдло?

— Пожалуй, да.

— Ты должен нас навестить. Встряхнешься, совсем по-другому себя почувствуешь.

Предложение застало Мартена врасплох, он даже не сразу сообразил, что ответить. С одной стороны, он был тронут приглашением Люсьена, но с другой — ему претило сближение с этим псевдосемейством, видимо пребывающим на вершине счастья, невзирая на все, в чем эта парочка должна была бы себя упрекать.

— Это… Это невозможно, — промямлил он.

— Почему?

— Уехать отсюда? Закрыть дом?

— Всего на несколько дней.

— А где я там буду жить?

— У нас, конечно! Здесь есть лишняя комната рядом с нашей. Сейчас, правда, это чулан. Но мы его приспособим. Ты прекрасно устроишься. И Мирей будет в восторге!

Услышав имя Мирей, Мартен недоверчиво вскинулся. При мысли, что придется накоротке общаться с той, что сделала несчастным Альбера Дютийоля, его пронзило раздражение и опалил стыд. Он хотел отказаться, но внял доводам рассудка. Не станет же он демонстрировать такую же дремучесть, как менарские кумушки! Принимая в расчет нынешнюю свободу нравов, следует смотреть на вещи шире. Долговременный брак, крепкая семья, супружеская верность, возрастная и социальная однородность — все это отжило свое. Из-за страха прослыть ретроградом приходится волей-неволей мириться со всеми странностями современных амуров.

— За приглашение спасибо, это очень мило с твоей стороны, — произнес он после секундного раздумья. — Однако, видишь ли, с годами все труднее трогаться с места…

— Но до Парижа час с четвертью на машине. Твоя малолитражка еще вполне ничего.

— Да, на небольшие расстояния…

— Вечно ты все усложняешь! Приезжай, мы тебя ждем.

— Я прикину, может, смогу. В любом случае позвоню. Ну конечно, я еще позвоню тебе…

Повесив трубку, он удивился тому невероятному ликованию, что вдруг захлестнуло его. Можно подумать, он получил подарок на день рождения. Бог ты мой, как сумрачно на кухне! А снаружи пламенело солнце, шла какая-то жизнь! Маятник старых настенных часов двигался так мерно, что от него кружилась голова. Назойливый запах мастики и лука-порея пропитал стены кухни. Мадам Франки, прежде чем уйти, накрыла на стол к ужину. Одна тарелка, один стакан — все для него одного. Как для арестованного в одиночке. Ему уже не сиделось на месте. Он решительно вышел из дома и направился в бистро Каниво.

В темном прокуренном зале набралась уйма народу. Жаклин Каниво обслуживала посетителей, как всегда любезно наполняя стаканчики, вставляя свое словцо в общий разговор, заливаясь смехом, в то время как ее от века молчаливый супруг, мучимый бледной немочью, мыкался между столами. Говор толпившихся здесь мужчин действовал бодряще; когда Мартен вошел, несколько голосов пробурчали приветствия. Завсегдатаи подвинулись, чтобы освободить ему местечко у стойки. Видно, никто уже не злился на него из-за сына, известного под кличкой Менарский Козел. Время сглаживает ухабы, все стирает — и сожаления, и упреки. Мартен заказал свой обычный стаканчик перно с видом человека, которому не за что извиняться. Как и всякий вечер, Жаклин Каниво, подавая ему выпивку, спросила: