Страница 9 из 61
Часы пробили четверть восьмого. Он смотрел на уличную суматоху, не видя ее, и обдумывал первую предстоящую личную встречу с Гордианом. Внезапно его пронзил страх: ему померещилось, что кто-то внутри него ухмыляется! Да-да, кто-то незнакомый ухмылялся внутри него! От ужаса Ганс задрожал, его прошиб ледяной пот, и он почувствовал, что бледнеет. Множество мыслей промелькнули в его мозгу, словно быстро сменяющие друг друга блуждающие огоньки. Мысли о работе на стройке, о служении партии, о брате, матери, сестре и отце… И лицо Йозефа тоже возникло перед ним, молчаливое, полное глубокой печали, точно ожидавшее ответа от него. Резким взмахом руки он отогнал эту картину, подошел к тазику, еще раз ополоснул лицо и, не мешкая, быстро направился на кухню, словно боясь, что его опять что-то задержит.
Распахнув дверь, Ганс сразу же почуял запах жареных оладий и услышал уверенный, слегка елейный голос будущего зятя. Изобразив на лице подобие улыбки, он пожал всем руки. Сперва сестре в кокетливой зеленой шляпке на отливающих золотом волосах — она сидела, закинув ногу на ногу, и приветливо улыбалась ему. Отец поздоровался с ним серьезно и дружески, на его лице было что-то вроде гордости. А жених сестры даже приподнялся со стула и пожал Гансу руку, при этом его большие, несколько водянистые глаза выражали такое душевное расположение, словно он хотел сказать: просто не нахожу слов! Жених был толстый блондин высокого роста с округлым, на редкость блеклым лицом: розовость щек выглядела почти серой, губы были выцветшего красного цвета, а близко посаженные глаза какой-то неяркой, почти детской голубизны казались чуть ли не приклеенными рядом с носом безукоризненной формы. Будучи по профессии торговцем предметами искусства, он всегда отличался элегантностью. В этот раз на нем был светло-серый костюм тонкого сукна и нежно-желтая сорочка с коричневатым галстуком, заколотым булавкой с великолепной жемчужиной. Позади него у плиты стояла мать в красном фартуке поверх простого серого платья; на ее спокойном, похудевшем лице играла какая-то неопределенная, то ли радостная, то ли печальная, улыбка. Откинув нежными пальцами прядь со лба, она крепко и тепло пожала сыну руку и сказала: «Добрый вечер, мой мальчик». Когда Ганс сел, возникла небольшая пауза, потом отец произнес: «Теперь мы тебя почти не видим». За этими словами чувствовался невысказанный шутливый вопрос. Ганс на миг смутился и позавидовал матери, которая стояла у плиты спиной ко всем.
— Да, у нас там много работы. Ты же знаешь, я ведь люблю работать.
Сестра налила ему чаю и поставила перед ним тарелку с ароматными поджаристыми оладьями; он бросил на нее короткий взгляд и поразился: она очень похорошела — карие глаза в сочетании с золотистыми волосами и маленький, свежий, яркий рот. Странно, он никогда не замечал, что его сестра такая хорошенькая, и голос у нее стал каким-то томным.
— Ах, — жалобно вздохнула она, — мы так давно не собирались все вместе. Даже не могу вспомнить, когда это было. Мне кажется, нам надо бы еще разок придумать небольшой праздник, в котором мы все примем участие. Как только Кристоф вернется, хорошо? — Она оглядела всех по очереди, но отец возился со своей записной книжкой, мать склонилась над сковородой… Жених с ее планом согласился.
— Фрау Бахем, — сказал он, повернувшись к матери, — надеюсь, это не прозвучит чересчур нескромно, если я попрошу вас принять и меня в круг участников, я ведь так мало знаком с вашими сыновьями… Кое-что я слышал о них у вас в доме, но их имена известны и за его стенами.
Фрау Бахем взглянула на него без улыбки, как бы безразлично; казалось, ее большие карие глаза потонули в глазах будущего зятя, похожих на чистые небольшие лужицы. Она машинально перевернула очередной оладушек и тихо произнесла:
— Да, вы правы, вам надо как-нибудь повидать нас всех вместе, это можно устроить, но иногда я боюсь, — и она налила на сковороду новую порцию теста, которая тут же с шипением расползлась, — иногда я боюсь, что нам не слишком долго осталось быть вместе.
Ее муж, покачав головой, захлопнул записную книжку, снял очки, медленно протер стекла носовым платком и посмотрел на жену:
— Боже мой, Ханна, тебя послушать, всегда кажется, будто весь мир вот-вот погибнет. Земля наша круглая, как шар, и вертится. Мне думается, что не следует искать в мире больше тайн, чем их есть на самом деле. Это ужасная мания — придавать событиям больше значения, нежели они заслуживают. И ты лишь напрасно ломаешь себе голову.
Фрау Бахем залилась краской. У отца была неприятная манера говорить о сугубо личных вещах в присутствии посторонних, он просто не замечал, что совершает неловкость. Ганс улыбнулся матери:
— Спрашивается, однако, сколько этих тайн существует и кому они известны. Я, во всяком случае, считаю, что стоит только начать об этом думать, как они, эти тайны, навалятся на тебя в таком количестве, что уже предпочтешь просто разрубить их, дабы не запутаться в них окончательно. И все же в мире есть силы и власти, мимо которых мы проходим, не замечая их, но наличие которых тем не менее не вызывает сомнений.
Отец семейства улыбнулся, покачав головой, и взглянул на будущего зятя, видимо, надеясь увидеть на его лице одобрение, но тот лишь внимательно смотрел на присутствующих, явно ничего не понимая и бормоча: «Интересно, интересно, весьма интересно».
Фрау Бахем покончила с оладьями, села за стол рядом с мужем, сложила ладони перед грудью и начала тихонько молиться. Жених бросил короткий вопросительный взгляд на невесту и последовал общему примеру. Фрау Бахем обратилась к нему:
— Простите, что я разрешила сыну начать есть раньше времени, но ему вечером обычно приходится опять уходить по делу… Или ты нынче остаешься с нами?
Ганс встретился с ее грустным взглядом, однако тут же опустил глаза, потому что был не в силах его вынести.
— Нет, мне надо идти, очень важное совещание…
Все молча ели; за ужином чувствовалось какое-то напряжение, Ганс сидел за столом, словно в клетке, и чувствовал, как крутятся его мысли, точно птицы в воздухе, терпеливо и долго высматривающие добычу, прежде чем упасть камнем вниз… Он все больше и больше испытывал неловкость из-за мыслей матери с ее вечной тревогой, из-за гордости ни во что не вникающего отца, любопытства сестры и ее жениха… Его чуть ли не в пот бросило от всего этого, и ему даже захотелось схватить и отодвинуть в сторону или даже перевернуть стол, чтобы только избавиться от этой ужасной неловкости. Гнетущее молчание нарушил отец, который внезапно спросил:
— Нельзя ли поинтересоваться, что это за совещание? Или это тоже тайна? — И громко рассмеялся.
— Я должен явиться к Гордиану.
Отец удивился, точно ребенок; он был так потрясен, что не заметил, как вздрогнула его жена. Жених присвистнул сквозь зубы и почтительно склонил голову; положив нож и вилку рядом с тарелкой, он сказал своим надтреснутым голосом:
— Тут уместнее, пожалуй, сказать, «мне разрешено» явиться к Гордиану, а не «я должен».
Ганс быстро подавил в себе обдавшую его жаром вспышку тщеславия. Только он один заметил, как мучительно сжалась мать, словно кто-то дотронулся до ее раны. Удержавшись от едкого ироничного ответа, он поднялся; у него вдруг стало так муторно на душе, что он не мог больше находиться в кухне. Мокрый от пота, он выдавил: «Извините меня, пожалуйста», на ходу пожал мягкую, влажную руку зятя и легким кивком попрощался с остальными.
Выйдя в прихожую, он секунду-другую приходил в себя. Однако на душе полегчало лишь ненадолго; его вновь охватило это отвратительное чувство, когда он казался чужим самому себе, игрушкой в руках неведомых сил, скрывавшихся под покровом непознаваемой тайны. Пошатываясь, он побрел в свою комнату, но, когда взял себя в руки и схватил папку, открылась дверь, на пороге появилась мать. И тут, при виде ее, его как будто осенило.
Пять лет подряд он день за днем строил в своей душе стену, незаметно кладя камень на камень: легкий дурман, мелкие самообманы, уход от сомнений и серьезных размышлений, погруженность в работу, зацикленность на политических лозунгах… Такой была эта стена, рыхлая, ничем не скрепленная, высоченная и стоявшая на его пути, хотя он еще даже не осознал ее появления. А тут эта стена вмиг развалилась, он увидел, что решение за него уже принято, и понял, что она рухнула именно потому, что ее существование стало ненужным; то, что происходило за ней, теперь должно было открыться всем — как если бы он годами тайком строил какое-то здание и наконец-то закончил его; он оказался запертым изнутри, а ключ потерял; в полном отчаянии он ощупывал и осматривал замок. Но теперь Господь одним ударом разрушил его…