Страница 58 из 61
Только опускаясь на колени, Кристоф выпустил руку Корнелии. Стоило им окунуться в благостную тишину, как его прежние слова, эти мрачные слова отчаяния, мгновенно и бесследно забылись — так испаряется на свету и свежем воздухе рыхлая пена. Здесь собралась небольшая группа людей; почти машинально Кристоф отметил про себя, что среди серых мужских спин попадались и военные шинели, и с чувством благодарности молитвенно сложил ладони перед грудью…
Пока совершалось таинство жертвоприношения, они чувствовали себя здесь в полной безопасности, словно в Ноевом ковчеге. Отблески далеких пожаров растекались по небу, и разрушительное пламя приближалось от горизонта, но они были в безопасности здесь, в тихих и прохладных долинах надежды. Им показалось, что они еще ни разу в жизни не прочувствовали по-настоящему церковную службу; простое и впечатляющее таинство — совершение жертвоприношения — отправлял невысокий худощавый священник; они оба пылали, не понимая, что с ними происходит, и сочли самонадеянностью судить об этом таинстве человеческими мерками.
Было абсолютно тихо, так тихо, как, вероятно, иногда бывает в раю, когда все спят; такая же тишина царила, когда священник повернулся к пастве и заговорил будничным голосом:
— Дорогие братья и сестры, с нашей стороны было бы большой самоуверенностью, если б мы, люди, вознамерились понять, почему вокруг нас происходит столько горя и несправедливости; мы можем только молиться и молча переносить те великие страдания, которые обрушились на нашу страну. — Немного помолчав, он беспомощно и горестно оглядел кучку прихожан. — Однако чем глубже мы будем осознавать это горе, тем ближе подойдем к пониманию таинства жертвоприношения Иисуса Христа, до дна испившего смертную чашу человеческих страданий, и мы будем молиться и молиться и приносить в жертву все наши страдания вместе с Ним и тоже будем всегда готовы к смерти. Аминь.
Было необычайно приятно сознавать, что обычный человек совершал на их глазах самый священный из всех обрядов церкви, и у обоих возникло желание причаститься, и желание это превысило и печаль, и радость пресуществления Святых Даров в тело и кровь Христа, и им показалось, что они впервые в жизни поняли, как сильно можно стремиться к причастию…
Оказавшись вновь в своей комнатке, они долго молчали, словно потеряли дар речи, и только смущенно поглядывали друг на друга…
Наконец Кристоф собрался с духом и заговорил.
— Корнелия, — робко начал он, — надо приготовиться к отъезду, мы непременно окажемся в самой гуще последней битвы. — Он ласково погладил ее лицо, желая успокоить. — Сегодня днем я многое узнал в городе. Фронты все больше сближаются, и мы в любой момент можем услышать, как сюда войдут русские танки, а на западе американцы уже давно добрались до Рейна. Нам нужно найти родных, мы просто не имеем права пропасть для них, сидя здесь за мрачной русской стеной. Я сейчас сниму гипс, а ты напишешь на мое имя новое служебное предписание для проезда на запад. Помнишь, как мы с тобой надеялись, что дождемся конца здесь и, как во сне, раз — и перенесемся в мирное время. Но мне сдается, что Господь не хочет, чтобы мы так дешево отделались; от пруссаков дезертировать можно, но от Господнего зова не уйдешь. Давай, душа моя, уедем сегодня же.
Она вздрогнула: «Уже сегодня!» И он увидел на ее лице боль — такую внезапную и такую древнюю, какая была на лицах тех двоих, изгнанных из рая. И все же в ее печальных глазах светилось понимание неотвратимости всего, что может случиться с ними в будущем.
Она заполнила бланк предписания, спрятала еще несколько чистых бланков в карманах платья, остальные бросила в печку, как велел ей Кристоф, но, когда пламя охватило листки, он воскликнул: «Боже мой, ведь этими бланками мы могли бы помочь многим бедолагам!» Потом махнул рукой и продолжил разрезать гипсовую повязку.
Пока Кристоф разминал онемевшую ногу, расхаживая взад и вперед, он подсказывал Корнелии, что надо взять с собой, и улыбался, выслушивая ее соображения. Он разрешил ей упаковать один рюкзак с продуктами и одеялом, который она же и понесет, и другой, потяжелее, в который вошло несколько любимых книжек небольшого формата, немного одежды и сигареты. Потом стал размышлять, что ей надеть в дорогу.
— Ах, моя бедная девочка, сразу видно, что ты не служила в пехоте, прусской пехоте, модернизированной Гитлером, которая прошла маршем по всей Европе, словно это был один большой казарменный плац. Полагаю, тебе не следует брать ни одной лишней заколки для волос, почем знать, сколько всего нам еще придется выбросить. Но это все в тысячу раз легче, потому что мы вдвоем! — Он с радостным видом остановился перед ней. — Подумай только, ведь мы вместе!
У них было и легко, и тяжело на сердце, когда они заперли свою комнатку, и Кристоф, положив ключ в карман, сказал: «Не думаю, что он нам еще понадобится, но пусть останется на память».
Слух о том, что русские приближаются, быстро распространился в городе и поначалу его парализовал, но потом вызвал бешеную суету: людьми овладела паника, все бросились бежать, улицы были запружены колоннами испуганных беженцев, которые отправились в путь, сгибаясь под немыслимыми тюками; все вокзалы были забиты толпами людей, ожидавших поезда; почти на каждом углу стояли патрули, задерживавшие всех, кто казался им пригодным для обороны города; мужчин отрывали от семей, чтобы послать на какой-нибудь «пост», детей отбирали у родителей; на волю были выпущены все демоны безрассудства, однако в предписании Кристофа содержался пункт, который должен был произвести впечатление на этих ревнителей безоговорочного порядка. Рукой Корнелии там было написано: «Согласно приказу фюрера подателя сего под паролем «исследователь» всем инстанциям пропускать и ни под каким видом не задерживать», что и подтверждалось множеством печатей. Вот так с ними и следует поступать — с властителями этой земли! Но хотя Кристоф чувствовал и даже знал, наверняка знал, что все происходившее было чистым безумием и что без крайней нужды оставаться здесь было бы самоубийством, его ни на минуту не покидало горькое ощущение стыда, поскольку он один из всех мужчин беспрепятственно проходил через контроль.
Поездка на запад была истинным мучением; иногда они несколько километров ехали на машине, стуча зубами от холода, но большей частью шли пешком по полевым дорогам, а на шоссе со всех сторон вливались все новые и новые потоки беженцев; мороз стоял такой, что даже обжигал. Кто бы мог описать эту картину — плачущих детей, стонущих женщин, страшные лица «покорившихся судьбе»! Казалось, чьей-то рукой на холодном голубом небе кроваво-красной краской было начертано: «Нет мира на земле…»
Наутро следующего дня они, усталые, грязные и полумертвые от холода, оказались на околице маленькой деревушки в самом сердце Германии и услышали, как какой-то мужчина совершенно спокойно и неестественно деловито рассказывал, что город, который они покинули вечером, уже полностью занят русскими, а на западе американцы переправились через Рейн. Корнелия почувствовала, что рука Кристофа, державшая ее руку, стала еще холоднее, и испуганно взглянула на него; в утреннем свете они увидели группу беженцев, только что высаженных из машины; они тщетно пытались достучаться в дома, чтобы хоть немного обогреться. Вещей у Кристофа и Корнелии стало меньше, многое они раздали ночью зябнувшим детям и плачущим матерям, голодным мужчинам и отчаявшимся старикам, через силу тащившимся по ухабистой полевой дороге. «Надо было побольше с собой взять», — сказала Корнелия, протягивая ему книжку, чтобы разжечь костерок на обочине шоссе. Кристоф все время молчал, но старался держаться к ней поближе.
В некоторых домах двери открыли и впустили людей с улицы. Они оставались последними, и Корнелия, дрожа всем телом, повернула к Кристофу замерзшее лицо; он крепко сжал ее плечо и заговорил, впервые за много часов. Услышав его голос, прерывающийся от усталости и тем не менее спокойный и уверенный, она смутно представила себе, какие трудности выпали на долю солдат во время этой войны.