Страница 50 из 52
— А Роеки? А Захарчуки? А Стасяки? А Игнахи? А все, кто живет по ту сторону, вверх по течению?
— Люди добрые, да ведь коли уж он арендовал, так никому и на шаг в воду не ступить, — отчаянно завопила Ройчиха, которая уже прослышала и прибежала за мужем, — ведь теперь будет то же, что и с лесом — за одну ягодку, за гриб какой человека застрелят! Всем нам теперь будет, как Зелинскому было! Да нам уж теперь и за ракушками в воду лезть не дадут!
— Верно, верно!
— Тут уж не то что Роеки или Захарчуки, а все скопом пропадем!
— Бесплодным песком проклял господь бог эту землю и только одну воду дал, чтобы люди жить могли…
— Рыбу ловить и ракушками свиней откармливать…
— Теперь, значит, и свиньям конец!
— Песок придется детишкам давать вместо хлеба!
— Теперь уж нам, значит, конец, теперь уж нас сиятельный граф до последней погибели довел!
— Суму через плечо — и по миру!
Со двора набивалось в дом все больше баб, и они поднимали невообразимый крик, но мужики даже не пытались угомонить их. Бабы были правы. У всех ускользала почва из-под ног.
— А вы на то и старостой поставлены, чтобы найти выход.
— Да он сам, может, с графом снюхался!
— Кто налог за коров собирал, а оказалось, что не полагается?
— Пока его не выбрали, он был что твой мед сладок, а теперь только бы в участок да в город бегать!
— Как баб штрафами пугать, так он и не знай какой чиновник, а как до дела дойдет, так и нет его!
— Потише, бабы, потише, — пытался успокоить их старик Мыдляж, но тут же попятился, — с таким криком накинулась на него собственная дочь.
— Вы-то чего? Конечно, вам что! Лишь бы самому хватило, а об остальном пусть дочь голову ломает! Глотка-то у вас, чтобы жрать, куда широка, а ума в башке ни на грош! И что вы тут рот разеваете, когда и поумней вас есть? Видали его, какой хозяин, — коровий хвост крутит, да и тот чужой!
Он предусмотрительно отступил в толпу, боясь, как бы она в него не вцепилась. Староста поднял руку.
— Люди, опомнитесь! Криком мы делу не поможем. Напишу обжалование и завтра же свезу в город. Больше нечего делать.
— Тут одно только может помочь, — странным голосом, мрачно сказал Захарчук.
Стало тихо.
— Это что же?
— Или мы, или он.
— Справедливо говорит! — пронзительно закричала Баниха.
За ней подняли дикий крик и все бабы:
— Чего тут ждать? Чего смотреть? Народ, в Остшень!
— В Остшень!
С криком, с шумом все стали протискиваться к дверям. Лица разгорались красным пламенем. По всей деревне лаяли собаки. Все, кто жив, выскакивали из изб. Староста выбежал на улицу. Он был бледен, руки у него тряслись.
Прямиком, по задворкам, кинулся он к избе Роеков, ища Винцента.
— Задержать надо, беда будет.
Винцент в смятении искал шапку, беспомощно метался по комнате. Между тем весть разнеслась по всей деревне. Игначиха выскочила за дверь с младшим ребенком на руках и грянулась оземь возле самой навозной кучи.
— О господи, о господи, ведь пропадем, ведь помрем с голоду, ведь до весны не дождемся! А, чтоб его молнией сожгло за его глотку ненасытную, за наши обиды, за наше горе горькое!
Бабий плач и причитания неслись по всем дворам, по огородам, далеко вдоль дороги. Игначиха с решимостью отчаяния завернула ребенка в платок.
— Ну, идти так идти!
Анна кинулась из избы в толпу женщин. Ее с ног до головы охватил странный, непонятный трепет. В этот миг она забыла обо всем — о камнях, которыми в нее швыряли на дороге, о всех ядовитых взглядах и еще худших словечках. До мозга костей пронзил ее бабий плач. Ясно как на ладони увидела она, что Калинам подписан смертный приговор, и в ней растаяла, исчезла куда-то вся злоба. Впервые она стояла в толпе женщин, как равная между равными, как своя.
В толпе крестьян она заметила седеющую голову Яновича и, ни минуты не размышляя, двинулась с валившей по дороге толпой.
— В Остшень!
Бабы пытались затянуть набожное песнопение, и оно несколько мгновений, срываясь, слабо звучало над дорогой.
— Матерь! Всех скорбящих матерь!
На повороте, подле недостроенной школы, им преградили дорогу староста и учитель.
— Люди, что вы делаете? Опомнитесь!
— Дело еще можно как-нибудь уладить, — охрипшим голосом пытался кричать Винцент.
— А вам тоже полагалось бы быть с крестьянами, а не против крестьян! — крикнул ему прямо в лицо Роек.
— Кто тут живет, пусть идет с деревней, а коли нет, так — вон!
— В Остшень!
По дороге, нагоняя толпу, бежали запоздавшие. Вздымались клубы пыли, несся грозный шум.
Учитель стоял, окаменев от ужаса.
— Теперь будет бал, — сказал староста. Губы его дрожали. Он дернул Винцента за рукав.
— Идемте. Здесь больше делать нечего.
Они медленно повернули к опустевшей деревне. Странно глядели на них широко распахнутые двери изб. Из мужчин в деревне не осталось почти никого — разве больные и старики. Дети с криком носились по дороге, не понимая, что делается. Из Яновичевого хлева вышли на дорогу две свиньи и рыли землю, высоко подбрасывая песок. Возбужденные недавней суматохой собаки рвались на цепях и наполняли воздух диким лаем.
— Через час-два будут там, — сказал староста, и Винцент похолодел.
— Но ведь так нельзя… Ведь надо предупредить, сделать что-нибудь…
Староста пожал плечами.
— А что вы сделаете? Поеду сейчас в участок, сообщу. Только все равно не успеют.
Винцент помог ему запрячь коня, — работника старосты не было. Старостиха стояла на пороге и тихо плакала.
— Боже, боже, что только будет!
— Не плачь, к вечеру вернусь. А может, и вы со мной поедете? — обратился он к учителю. — Хотя нет, вам лучше остаться в деревне, а то тут никого…
Старый Плыцяк медленно тащился по дороге, постукивая палкой.
— Да, да… «Там, где нет справедливости, где один обладает всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, — там должны быть и преступления… Темнота, нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч…» Просто страсть, господин учитель, просто страсть!
— Почему же вы, Плыцяк, не объяснили, не удержали?
Старик поднял на него затуманенные глаза.
— Как же я могу удерживать, объяснять? Нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч.
Он потихоньку шлепал по дороге.
— На пригорок, под сосны иду, посмотреть, как там.
— Оттуда же ничего не видно.
— Ужо будет видно, будет видно и отсюда, иначе быть не может, — уйма народу пошла, без малого вся деревня. Бабы с ребятишками на руках. Страсть, господин учитель, просто страсть. Ведь только водой и жили Калины столько лет — при отцах, при дедах и прадедах. Пожалуй, еще с того времени, как люди стали селиться здесь на Буге, как еще первые избы построили… Бог дал людям воду, не удивительно, что они не стерпели, коли у них дар божий забрать хотят?
Он с трудом карабкался на поросший чебрецом пригорок. Винцент безвольно брел за ним.
— И как у человека в голове переворачивается, когда у него всего много… Здесь ведь все, все кругом остшеньское. Земли, леса и воды… Да не такие земли, как наши, — хо-хо! Да, видно, всего ему мало, всего не хватает. Графский бор, и графские поля, и графские пруды. А наше — только песок, да эти сосенки, да еще эта капелька воды, — и та, выходит, теперь уже не наша, не Калинская.
Крепко пахло нагретым чебрецом. Старик уселся на пенек и положил возле себя палку.
— Садитесь и вы, ноги заболят стоять так.
Винцент машинально сел. Жужжали пчелы, ползая по лиловым цветочкам, заглядывая в крохотные чашечки. Неподвижно стояли на солнце сосны, наполняя воздух крепким ароматом. Далеко внизу сверкал Буг, медленно катя свои волны и отражая в почти неподвижной воде верхушки серебряных верб.
— Вот как тихо, — сказал старик, и Винцент поразился этой тишине, сладостной, солнечной тишине позднего лета. Ни звука — только пчелы жужжат да, кажется, слышно, как по сосновым ветвям сочится золотыми слезками смола и каплет вниз, на скользкую подстилку коричневой хвои. На ветку вдруг прыгнула белка, склонила головку и посмотрела черными бусинками глаз вниз, на неподвижных людей. Что-то ей, видно, не понравилось, она торопливо взбежала по стволу вверх, на тонкие, раскачивающиеся под ней ветки. Винцент долго смотрел ей вслед, пока она рыжим огоньком не исчезла в сплетении зеленых ветвей. Далеко, над Бугом, пронзительным, заунывным голосом закричал чибис. Над землей стоял погожий ясный день, и на мгновение Винценту показалось, что лишь это реальное, настоящее: запах сосен и чебреца, жужжание пчел, пушистый рыжий хвост белки и крик чибиса над водой. Медленно, лениво тянулись мысли, тщательно обходя какой-то темный болезненный пункт, который, однако, существовал, висел над самой головой и до которого в конце концов нельзя было не дойти.