Страница 20 из 52
— Рекс, Сойка! Куси, куси!
— Ага, Рекс, Сойка! Больше дерите глотку, господин Валер! Жаль, что собачки еще по деревьям не лазят!
В воздухе свистнул камень и сильно ударил его в грудь.
— О-ох!
— Что, видал? Доберемся до тебя и там!
Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на лесников. Они метались, как бешеные. Из недалекой лесной сторожки прибежали двое детей Совяка.
— Геня, Юзек, собирайте-ка камни! Давайте сюда! Эй, Грабарчук, идите-ка сюда, идите, — взгляните, какая у нас тут птичка на дереве.
Объездчик взглянул вверх и засмеялся.
— Адама в раю разыгрывает, что ли? А ну-ка, по брюху хама, по брюху! Научите его уму-разуму!
Камни засвистели в воздухе, на землю посыпались листья.
— Ради всего святого, люди, что вы делаете?
— Ага, теперь так? Раньше небось по-другому разговаривал! Юзек, Геня, живо еще камней! Вон там, возле веток их больше…
— Люди!
— Ори, ори! Как раз тебя тут кто услышит!
Собаки с бешеным лаем кидались на кривой ствол акации. Совяк подошел ближе.
— Слезай!
Залитыми кровью глазами Стефан взглянул вниз на разъяренных животных.
— Собаки…
— Собак боишься? Слезай, слышишь? Не то…
Пущенный ловкой рукой камень попал метко. Пронзительный стон вырвался из груди осаждаемого.
— Слезай!
И опять камень. Маленький Юзек бежал с берега, таща новый запас. Глаза Зелинского заволокло черным туманом. Кровь заливала ему глаза и рот, дикая, невыносимая боль рвала внутренности. Собаки прыгали все выше. С отчаянием он чувствовал, что пальцы его слабеют, что шершавая кора акации ускользает из-под рук, что перед глазами все качается взад и вперед, словно акацию треплет страшный вихрь, пригибающий верхушку до самой земли. Он хотел сказать что-то, но с окровавленных губ послышалось лишь беспомощное шамкание, булькающий, нечленораздельный звук. Немеющие пальцы разжались, ветви акации с шелестом взвились вверх. Тяжко, как мешок камней, он упал прямо к собакам.
— Вставай! Рекс, Сойка, не трогать!
— Не шевелится.
— Небось сейчас зашевелится. Ну-ка, влепи ему, Валер, да хорошенько!
Лесник подошел, но занесенная плетка повисла в воздухе. С окровавленного лица на него смотрели широко раскрытые, стеклянные, невидящие глаза трупа.
— Господин Грабарчук!
Собаки с вздыбившейся на спине шерстью припали к земле. Валер отер рукой сразу вспотевший лоб.
— Умер?
— Нет… вряд ли… Взгляните-ка.
— Ну, с чего ему умереть? В этих хамах жизнь крепко держится, их и нарочно не убьешь. Сейчас он у нас встанет!
Он приподнял неподвижную руку Зелинского, но пульса не прощупал.
— Да, уже коченеет, — сказал он изменившимся голосом.
— Это все вы, Грабарчук, это вы кричали нам: по брюху хама, по брюху, — заикаясь, плаксиво бормотал Валер.
— Я? А кто его тут бил, когда меня еще не было? Я, что ли, а? Кто велел детям камни собирать? Я, может, а? Видать, вы выпили с утра, Валер!
— Совяк тоже, Совяк…
— Нет, уж вы теперь не изворачивайтесь, господин Грабарчук, — сурово оказал Совяк. — Трое нас тут было.
— Я и не изворачиваюсь. Трое так трое. Одним хамом меньше — беда не велика. Видел кто, что ли? Никто не видел.
Они невольно оглянулись. Золотое солнце стояло над пустынными лугами, из трубы лесной сторожки поднималась тонкая струйка дыма, далеко-далеко темнела у дороги деревня.
Нигде ни живой души.
— Так что же будем делать?
— Бросить в воду, и все.
— Найдут.
— И что ж, что найдут? Ведь никто не видел, и пусть находят. Утонул, и все!
— В крови весь.
— Обмоется в воде. Ну, Совяк, берите за ноги.
Лесник неохотно, с отвращением ухватился за щиколотки худощавых ног. Руки волочились по траве.
— Раз-два, гоп!
Они раскачали тело, труп тяжело плюхнулся в воду. Пошли круги.
— Ну так. Все! А вы, Совяк, детям рты заткните, чтобы ни мур-мур! И точка. Теперь марш в лес и вернемся к вечеру. Никто не видел, никто не слышал. Как камень в воду!
Геня и Юзек стояли, прижавшись друг к другу, и дрожа смотрели на то место на воде, куда упало тело.
— Слышали, что господин объездчик сказал? Чтобы ни звука! Ни матери, ни одному человеку, — не то убью, как бог свят убью! Марш домой! И вроде вас тут и не было! Понимаешь, Юзек?
— Понимаю.
— Так вот, запомни! А матери скажи, что я буду к вечеру.
Дети кинулись бежать к сторожке, лесники повернули к лесу. Валер направился на Темные Ямки, Совяк с Грабарчуком к Вильчнику.
И лишь теперь маленький Франек Стоковский отважился шевельнуться в люпине. Люпин пахнул так, что голова кружилась. У мальчика темнело в глазах, немели от страха руки и ноги.
В начале, в самом начале, когда те только стали натравливать собак, надо было бежать в деревню, скликать народ, что, мол, Зелинского бьют! А он не решился. Больше всего на свете боялся он волкодавов, их свирепых морд, их мощных клыков белее творога, их узких огненных языков, свисающих из пасти. А потом уже было поздно.
Он трепетал, что его заметят, и тогда схватят за руки и за ноги, раскачают, как раскачали того, и бросят в воду на съедение рыбам. Недаром мать пугала его лесниками, когда он не хотел выгонять коров, не хотел нянчить маленькую Зосю или когда бежал с мальчиками на выгон и дрался там с лавочниковым Казимиром. Теперь он видел своими глазами…
Он тихонько выбрался из желтой, душистой, бархатной волны люпина и со всех ног помчался в деревню.
Избы все ближе и ближе.
Если сказать матери, она не поверит, — надо отцу… Боже милостивый, что теперь будет, что только будет!
Но чем ближе он подходил к деревне, чем отчетливее вырисовывались очертания изб, тем ему становилось страшнее. Придут лесники и сразу догадаются, что это он. И натравят на него собак или застрелят из ружья, как застрелили Пащука из Гаев. Они могли стрелять, — им за это ничего не было.
Ноги его отяжелели. Теперь он медленно тащился межой на холмик. Ему вспомнился пронзительный, резкий голос Совяка. «Ни звука, не то убью, как бог свят убью». И это он — Юзеку и Геньке. А что уж о нем, о Франеке, говорить! Может, убьют, а может, в тюрьму посадят. Лесники ведь все могут.
По дороге шла старая Зелинская. Он узнал ее издали, но так растерялся, что и не подумал ускользнуть в сторону, за дом старосты.
— Франусь, не видел ты где Стефана? Ушел и ничего не сказал, а тут за ним пришли, надо ехать в город за товаром для лавочника.
Он побледнел, и у него ноги задрожали.
— Нет.
Он, не глядя, боком прошмыгнул мимо старухи. Его подташнивало, по телу бегал ледяной озноб. Молчком пробрался он под окнами своей избы, вошел в сарай, забрался на самый верх сеновала, к окошечку, и зарылся в сено.
— Фране-ек! Фране-ек!
Он затаил дыхание, хотя ведь мать не могла его оттуда услышать. Наверно, пора коров выгонять. Франек минуту переждал, слыша, как мать ворчит и бранит его, но поклялся, что не вылезет отсюда, пока история со Стефаном не кончится. Ведь должен же его кто-то найти. А потом уже никто не станет ни о чем его спрашивать, когда все узнают.
Снова послышались голоса. Это Зелинская разговаривала с матерью.
— Ушел с самого утра и нет его. А тут спешно надо. Вот наказанье божье, а уж как пригодились бы эти несколько грошей.
У Франека застучали зубы. Его била мелкая, упорная дрожь, которую он никак не мог унять. Его бросало то в жар, то в холод. Пусть бы они уже шли скорее, пусть бы нашли Стефана. Ни за какие сокровища он отсюда не вылезет.
— Пойду спрошу у Лесяков, он туда часто забегает газетки почитать с Владеком, может, там засиделся.
— Владека я видела, поехал за сеном.
— Ну, все же, может, там знают.
Голос удалялся и затих. Затарахтела на дороге подвода, закрякали утки. У Куляцев шумно ссорились. Кулявчиха выкрикивала свои обиды на невестку. На улице разговаривали мужики. Узкая полоса солнца, пробивающаяся сквозь щель, передвигалась по стене все дальше. Мать еще раз пять выходила и звала: