Земля в ярме

— Дождь будет, что ли?

Теплый легкий ветерок заколыхал тростник. И маленький Захарчук вдруг заметил, что на всей поверхности озера исчезли, куда-то попрятались белые чашечки водяных лилий, которых тут всегда была уйма.

— Тато, гляньте!

— Вижу. Они уж со вчерашнего дня так.

Мальчик перегнулся и смотрел в воду. Да, они были там. Плотно сомкнувшиеся зеленые чашечки, укрывшиеся под зеленым покровом плоских листьев, втянутые змеевидными стеблями в воду, притаились в ожидании чего-то, что вот-вот должно наступить.

И вот налетел сильный, стремительный ветер. Он несся низко, над самой водой, — верхушки ольх и верб на берегу даже и не шелохнулись. Мчался во всю ширь озера с шелестом, хрустом, шумом тростника, татарника, колючего резака, захлестнутых его предательским арканом. Коварный ветер ворвался под листья белых лилий, с силой отрывая их от воды, к которой они прильнули плашмя. И они не могли противостоять его силе, завернулись, обнаружив свою розовато-синюю изнанку. Озеро все ощетинилось листьями, взъерошилось.

— Живей, вон там высадимся, — командовал Захарчук. Мальчонка высунул язык и стремительно греб к зеленому заливу, над которым нависали огромные серебристые вербы.

А ветер стихал на миг и налетал с новой силой. Потом он уже не прекращался, дуя низом, ожесточенно, упорно. Тростник так и пригнулся к воде, листья белых лилий повернулись на бок и торчали ребром, вода приняла стальной оттенок.

— Беда идет, — сказал Захарчук. Но тут лодка уткнулась в берег, нос ее зашуршал по чисто промытому песку. Они выскочили и с трудом вытащили лодку на поросший чебрецом и золототысячником склон, спускающийся к самой воде.

На мгновение утихло. А потом снова завыл ветер, страшный, необузданный. Пригнулись ольхи, тучей понеслась сорванная листва, заскрипели старые, перекрученные стволы. Стало почти темно.

— Побежим к Радзюку. Беги под деревьями.

Мальчик заработал ногами, изо всех сил поспешая за отцом. Ноги путались в высокой траве, в душистых стеблях, не успевших еще остыть после утренней жары. Белели и желтели медуницы, целыми полянками краснела гвоздика, хлестала по босым ногам скабиоза. На бегу мальчик заметил уже совсем красную землянику — сколько ее тут было! Но когда он хотел наклониться, вдруг загремело, и молния ударила так близко, что оба подпрыгнули. И в тот же миг крупные редкие капли дождя упали, относимые в сторону ветром.

— Скорей! Скорей!

Запыхавшись, добежали они до зеленой чащи вокруг радзюковой избы, вскочили в узкий низкий коридор калин, густо оплетенных хмелем.

В кустах радзюковы девчата бились с коровой, которая ни за что не хотела выйти на открытое место. Они тащили ее за рога, за хвост, хлестали по бокам вербовым прутом, но корова уперлась широкими копытами в землю и одуревшими глазами уставилась на что-то, одной ей ведомое. Захарчук зашел сзади и вдруг с криком ударил. Испугавшись, она подпрыгнула и теперь уже легко позволила загнать себя в стойло.

— Родители дома?

— Дома. Где ж им быть? — удивилась Стася, старшая из девчат.

Дождь уже лил вовсю. Небо гремело, сверкало, грохотало, в воздухе стоял непрерывный гул.

— Не иначе, град будет, — поглядывал в окно Захарчук.

— Не болтайте невесть что! Град! Откуда в эту пору град? — сердилась Радзючиха, крестясь при каждой молнии.

Они стояли у окна и смотрели. Полил дождь, такой частый, что стоял серой стеной перед окном. Сквозь нее едва виднелись навес и верба, растущая посреди двора. В одно мгновение повсюду разлились огромные лужи, понеслись узкие, быстрые ручейки, вода запенилась в каждой ямке, в каждом углублении. Ветер дул с такой силой, что верхушки верб почти касались земли, серебристые веточки хлестали по широко разлившимся лужам.

— Господи Исусе, господи Исусе, — шептала Радзючиха и спешила занавесить окно с той стороны, где сильнее всего сверкала молния.

Девочки сбились в кучку в углу, и маленький Захарчук старался не смотреть в их сторону. Что ему до девчонок, да еще до радзюковых! Очень уж они нос задирают, и кто их знает, почему.

По крыше забарабанил частый мелкий дождь. С кровли посыпались белые крупинки, рассыпались жемчужинками по траве, по лужам. Они высоко подскакивали, пока, наконец, не улеглись на земле белыми островками.

— А вот и град, — спокойно заметил Захарчук.

Радзючиха не выдержала. Накинув на голову юбку, она выскочила на ветер, под град и ливень. За вербами у них был участочек ржи — единственный клочок, который им удалось вырвать у песков и приозерных болот.

Частый град бил в хилые колоски, их рвал ветер, валил на землю ливень. Большие лужи стояли в бороздах, в них мокла поваленная, избитая, иссеченная рожь. Поломанная солома торчала во все стороны, взъерошенная, колючая, непохожая на себя. Там, куда град бил гуще, остались лишь голые плеши, засыпанные белыми крупинками.

— Господи Исусе, господи Исусе, господи Исусе, — беззвучно шептали губы женщины. Сухими глазами смотрела она на бедствие. Жгло веки, но слезы не приходили.

Ее до костей пронизывал ветер, и она, наконец, почувствовала болезненные удары ледяных шариков по голове, по лицу и по рукам. В одну минуту она вся промокла до нитки. И вернулась в избу.

— Ну что?

— Чему же быть? Все до последнего выбило. И соломы не осталось.

Радзюк беспокойно завертелся на скамье, но ничего не ответил. Захарчук дипломатически молчал. А мальчик был весь поглощен любопытным зрелищем.

На сарае, высоко, на самом гребне, расположилось большое косматое гнездо. Над ним торчала голова аиста с длинным клювом. Аист прильнул плашмя к гнезду, распростерся на нем и замер, низко склонив клюв.

— А он почему не спрятался? — вырвался у мальчика вопрос, хотя он совсем не намерен был разговаривать с радзюковыми девчатами.

— У него птенец.

— Один?

— Один. Трое было, так они их повыбрасывали из гнезда, аисты-то. Один еще жив был, так тато взяли и отнесли назад в гнездо. Так они опять выкинули. Ну, тут он уж совсем убился.

— А этого одного растят?

— А этого растят. Потому он так и сидит, чтобы птенец не промок…

— Вот и перестает лить.

— О, еще опять польет, раз аист не шевелится.

Град прекратился. Дождь стал реже, ветер утих. Но вдруг надвинулась новая туча, и дождь полил с удвоенной силой. А аист все сидел как ни в чем не бывало.

— Как бы у меня лодку не снесло, — забеспокоился Захарчук.

— А вы на воде оставили?

— На берег вытащил, привязал вроде крепко, да ведь ветрище-то какой!

— Ужо утихнет. О, вон аист зашевелился!

Аист и вправду шевельнулся, тяжело встал и принялся расправлять длинные яркие ноги. Потом наклонил голову и, видимо, присматривался к аистенку.

Посветлело. Ветер теперь шел верхом, гоня перед собой тучи, из которых еще падали редкие капли.

— Ну что ж, давай собираться помаленьку.

— Обождите еще немного, пусть хоть вода сойдет, — вежливо удерживал Радзюк. — Вот я выгляну, что там на божьем свете делается.

Вышли все. У самого порога стояла огромная лужа, вода протекла и в сени.

— Тато, тато, глядите! — закричала Стаська.

— Вот те на! Навес повалило.

Косматая шапка навеса, укрепленная на четырех жердях, лежала на земле, как трухлявый старый гриб.

— Мы и не слыхали!

— Как тут услышишь, такой грохот был, ведь без устали гремело.

Мир на глазах светлел. Быстро неслись тучи, все более очищая небо. В его сером омуте появились голубые полосы, солнце сверкнуло на мокрых листьях деревьев, заиграло тысячами искр в капельках воды. Вдруг прояснилось. Бодрящий воздух хрустальным куполом встал над омывшейся и чисто выполосканной землей. Аист на сарае стоял и отряхивал от дождя широкие крылья. Теперь у его красных ног маленький Захарчук заметил маленькую головку аистенка.

Пробираясь лугом, они промокли до пояса. Вода здесь быстро впитывалась в песок, но в ямках среди медуницы и чебреца еще стояли лужи. Лодка была на месте, но облик озера за это короткое время совсем изменился.