Родина

Но у Павла не было времени думать о материном кашле. Он был занят другими делами, другими думами.

Он разыскал дыру в плетне у пруда. Один разок ему удалось поймать карпа. С тех пор он не раз бегал туда, но больше ему уже не везло.

Он наперечет знал птичьи гнезда. Не разорял их, нет, — его радовало, что птенцы вытягивают маленькие клювы, разевают широкие глотки. Вокруг клювиков были желтая каемка и желтый пушок, который постепенно покрывали перышки. На ольхах из года в год вили гнезда сороки. А в лесу он высмотрел дятлов. На костельной башне, отстроенной после войны, гнездились совы. Он все знал. Это было его хозяйство.

В каморке он растил кроликов. Первого кролика подарил ему Юзек Губек из деревни. Это была самка. Она скоро окотилась. Теперь у него было их уже четверо. Пушистые, беленькие, они вырыли себе норку под нарами. Мать сердилась, но не запрещала. Павлу она ничего на свете не могла запретить.

Но, кроме всего этого, у него была тьма работы. Кончили пасти скотину — он стал ходить на поденщину в усадьбу, то в деревне помогал. Рослый был, сильный. Мог.

А Магда становилась все слабее, едва ползала по каморке. Кшисяк уж и запрещал ей ходить на работу; хватит с нее, если приберет, сварит что-нибудь, обрядит корову и поросенка. За нее ходила на работу Зоська, к отцовскому жалованью какой грош приработать.

С Зоськой у Магды была тьма забот. Хоть у нее никогда не лежало сердце к дочке, все же она терзалась тем, что девка подросла, а о замужестве и думать нечего. Кто женится на такой, у которой одна рубашка на теле — и все тут. И в деревне девушки, за которыми родители ничего не могли дать, засиживались в девках. А в бараках и подавно.

Вот хоть бы и Зоське. В ее годы Магда уж давно была замужем, уж и ребенка похоронила. А тут — ни с места. Парни и не заходили к ним, всякий боялся. Чуть что, суд приговаривает к уплате алиментов, а из чего платить?

Так что было уже точно известно, что Зоська останется старой девой. Они никогда не говорили об этом, но матери-то видно, что девка места себе не находит. А что поделаешь? Такие уж времена настали, кругом беда.

Как решил Ясек, так и было. На работу Магда уже не ходила. Да и работа-то была ведь такая, чтоб вот только человек зря не сидел. А пользы от нее никакой. Гроши, из-за которых еще надо было судиться или бастовать.

И она возилась с коровой, поросенком, готовила своим поесть, как придут с работы, и размышляла. Теперь у нее было время подумать обо всем. И она вспоминала все сначала, помаленьку, будто сызнова переживала всю свою жизнь. С тех пор как была маленькой девочкой и вплоть до нынешнего дня.

И просто надивиться не могла. Ведь вот всю жизнь тяжко работала, работала изо дня в день. А как открыла впервые глаза в барачной каморке, так здесь и придется навеки закрыть их. Как пришла в каморку Кшисяка после свадьбы, так до сих пор ничего не переменилось. Те же нары, хоть и из другого дерева, те же стены, хотя уже столько раз побеленные заново, та же печка.

Никакого толку, никакого следа от прожитой жизни. А ведь руки покрыты мозолями, потрескались от работы, жесткие, как голенище. Ноги исхожены, распухли от нескончаемой беготни. Ослабели глаза.

А где же следы всего этого? Куда ушла вся эта работа, которую она делала, переделать не могла за всю свою жизнь?

Куда ушли силы, и молодость, и годы, которые мелькали, словно зерна четок, всегда одинаковые, хотя иногда и казались разными? Но теперь, когда она глядела на них издалека, они снова сравнялись, посерели, стали одноцветными, не отличишь один от другого.

Обещали что-то, она ждала, ждала — и ничего. А ведь времени впереди у нее осталось мало.

И она уже ничего не ждала. Одного ей жаль было в этом мире — Павла. Что останется он без нее, что люди, пожалуй, его обидят. Что он пойдет наниматься в батраки, уже скоро, может, на будущий год, может, завтра, — годы ведь идут. И опять начнется то же самое, что с ней и с Ясеком.

От этих дум мутилось в голове. И ей казалось, что именно от них она так слабеет со дня на день.

По утрам не хотелось подниматься с постели. Магда лишь краем уха слышала, что рассказывают о барышне, о ее новых капризах. О событиях в бараке.

Она потихоньку готовилась к смерти. Ведь сколько уже поумирало — вот хоть бы и из их каморки. И из соседних. Хорошо знакомые люди, с которыми ежедневно случалось встречаться, разговаривать.

Сташека убили, еще когда он убежал в легионы. Те времена заволакивались теперь дымкой забвения, терялись в серости рабочих дней.

Померла Янтошка. А казалось, что на нее и смерти не будет. Что она переживет всех. Ведь она была всегда одинаковая, годы проходили над ней, не оставляя следов. Померла Габрыська. Как-то зимой ее нашли где-то в соседней деревне, засыпанную снегом у дороги. Должно быть, присела отдохнуть, да так и не встала. Зимой это часто случается. Помер Малик. А Маличиху барышня выжила из бараков, ни на что не посмотрела. Хотя старухе некуда было деваться. Союз батраков судился из-за этого с барышней. Но когда вышло решение в пользу Маличихи, то ее уж пришлось бы искать в царствии небесном.

Умер и Антон. Ну, этот был уже так стар, что у него голова тряслась, как у огородного пугала. Ему уж пора пришла. Жена его еще сидела в людской, ей давали прясть кудель. Ощупью пряла, слепота ей на глаза пала. Поумирали и другие. Сосчитать трудно. Или пошли по белу свету искать другой работы. И след загинул.

А кто и остался в живых, того узнать трудно, переменился.

Как и прежде, забегала к Магде Тереска. Но теперь уж было ясно, что у нее не все дома. Она сгорбилась, сморщилась, как печеное яблоко. Даже не по годам состарилась. И все-таки ее еще тянуло к парням. Над ней смеялись, ведь она уже совсем бабушкой выглядела. А она все еще, завидя того или другого парня, поправляла платок на голове, улыбалась беззубым ртом. И трещала: каков кто из себя, да что о ком рассказывает, да кто веселый, кто хорошо пляшет. И так без конца. Магда слушала, пусть баба выговорится. Над ней только смеялись. А Магда еще помнила прежние времена. Не то чтобы веселое что-нибудь, а все же знали об этом только они — Тереска да Магда. Иной раз заговорит с ней Магда и даже про все заботы забудет, когда из темной пропасти, куда все провалилось, вдруг возникнут прежние дни, прежние дела, прежние люди, давно уже превратившиеся в прах и пепел.

Хотя Тереска не все хорошо помнила. Прошлое как-то перепуталось у нее в голове. Ей почему-то мерещилось, что Юзек уехал в Америку. А ведь Юзека убили стражники, застигнув его, когда он закапывал оружие в землю. К тому же она вбила себе в голову, что все парни хотели на ней жениться. И это она рассказывала о тех, за которыми сама бегала, будучи уже давно замужней.

Но Магда не поправляла ее. Видно, так Тереске было лучше. Раз так сложилось в Терескиной дурной голове, пусть уж так и будет. Ведь она радуется этому, улыбается во все свое морщинистое лицо.

«Ведь вот и дурная, а не глупо придумала», — размышляла Магда. А вот у нее, Магды, ничего не хотело изменяться в прошлом. Она помнила все, как оно было на самом деле. Не весело. Однообразно. Вечно одни и те же, словно цепи тянущиеся за человеком, бараки.

Как-то раз она почувствовала себя совсем плохо.

— Сдается мне, Ясек, что уж буду помирать.

Он поглядел на нее, но тут и спорить было не о чем. Высохла баба, как щепка. На руках сетью переплелись, вздулись синие жилы. Нос заострился. Глаза ушли в темные впадины.

— Сбегать тебе за ксендзом?

— Надо бы. Вот только в избе приберу, а то как же так…

— Зоська приберет.

— Ей пора на работу идти.

— Не пойдет один раз. На столько меньше потребует с помещицы по суду, — зло сказал Кшисяк.

Магда не стала спорить. Очень уж была слаба.

Пришел ксендз. Она исповедалась, — все как полагается. Ксендз поговорил с ней, но она почти не слушала. Все то же, что он всегда и в костеле говорил, при всякой исповеди. Что ксендзу до нее, барачной бабы, родившейся в бараках и умирающей в бараках? Ладно, что святые дары принес. Разговоры его ни к чему. Разве ксендз вырастил детей, болел за них? Разве он проработал целую жизнь, суровую, серую, напрасную? Разве он знал что-нибудь о ней, Магде, о ее переполненных работой днях, о коротких ночах?