Страница 66 из 71
В лозняке послышался шорох.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер.
Они недоверчиво всматривались в пришельца, но мужик поглядел на них дружелюбно.
— Ночуете здесь?
— Приходится. Мы было парохода дожидались, да не видать его, придется подождать до завтра.
— Он часто так. То приходит, то нет. В Пинск?
— В Пинск.
— А я на рыбную ловлю. Сам-то я из Рыков, дальний, так что приходится ночевать.
— В избе? Тогда с нами.
Мужик внимательно посмотрел на них.
— Вы что, впервые здесь?
— Впервые. Раньше не случалось.
— Оно и видно, что впервые. В избе лучше не ночуйте. Блохи заедят до смерти. Тут прохожих много, все ночуют. Солома в сенях так и шевелится, как живая. Куда уж там спать. Лучше так пересидеть, погреться на месяце.
— Те-то спят же, мальчонка-то с матерью?
— Э, они уж привыкшие. Кожа другая. Да опять же блоха своего не ест.
— Это верно, на своего она не льстится.
— Зато если кто новый попадется, готова до смерти заесть. Лучше уж посидеть.
— Комаров еще нет. Можно и посидеть.
— Ночка хороша…
Над темной землей простерлось прозрачное, как стекло, небо. По нему гладким серебряным рублем катился месяц. Река лилась живым серебром, лунный свет сверкающей дорожкой пересекал ее поперек, мостом перекидываясь на другую сторону.
— Страшно жить одному на этаком безлюдье.
— Чего страшно? Кто у них что возьмет? Эту дырявую крышу, что ли, украдут или лохмотья, которые на них надеты? Сидит себе здесь мальчонка, рыбу ловит, старуха ходит, милостыню собирает. Иной раз принесет что-нибудь домой, а иной раз и нет. У нее в голове не все в порядке. Я их хорошо знаю, давно уж хожу сюда на рыбалку. Да и все кругом их знают, свои их не обидят. А чужому что у них взять? И лачуга у них есть. Если гроза, есть где укрыться, они пускают. И лодку оставить можно, присмотрят. Кто же станет их обижать?
— А все-таки страшно…
— Э, вы, наверно, привыкли в деревне сидеть, вот вам и страшно, а так что тут страшного? Вода и вода, только и всего!
— В воде тоже всякое бывает.
Рыбак беспокойно шевельнулся.
— Может, и всякое. А только ночью нехорошо говорить про это. Услышат… А то и вода может рассердиться. Не любит она, чтобы пустое говорили. У нее свои дела, кому что до этого?
Седая летучая мгла тянулась по поверхности серебряной воды, вздымалась вверх, падала, словно плясала по мерцающим волнам. Минутами она принимала совсем человеческие формы, можно было поклясться, что за ней развеваются длинные мокрые волосы, что вздувается в танце вышитый голубым передник, а к небу простираются хрупкие, тонкие руки, и лунный блеск просеивается сквозь гибкие пальцы.
— Гляди, — толкнул Павла Совюк, но незнакомый рыбак предостерегающе кашлянул.
— Да, да, ни говорить, ни смотреть не надо… Нечего человеку любопытствовать, что ночью на воде делается. Рыбу ловить можно, это человеческое дело. Или если уж очень надо поехать куда-нибудь на лодке. Это тоже можно. А так — у воды по ночам свои дела. И нечего человеку в них нос совать.
Они поняли и опустили глаза к земле, густо поросшей сорной травой. Но уголками глаз все трое видели, как белый призрак крылатыми ногами пляшет по воде, как заламывает длинные руки над головой, как вслед за ним поднимается из воды другой, отчетливый, хотя ежеминутно меняющий очертания. Вот прозрачные видения берутся за руки, чтобы плыть к зарослям лозняка, скрываются в ольховых рощах, все более густыми, сплоченными толпами наступают на луга.
— Так, так…
Ночь была прохладная, рваная одежда не препятствовала холоду пробирать мужиков до самых костей.
— Костер разложить, что ли?
— А конечно, разложим, — радостно согласились все.
Раздались постукивания кресала. Искры сыпались на ворох сухого тростника, пока не запылал веселый огонек. Они подкладывали в костер щепки, множество которых выбросило на берег весеннее половодье. Так, полудремля, полубодрствуя, они дождались утра.
Едва рассвело, рыбак исчез в лозняке, где была спрятана его лодка. Павел и Совюк поглядывали на лачугу, но солнце успело высоко подняться над лугами, когда из нее, широко позевывая, вышел юный хозяин.
— Так вы тут всю ночь и просидели? Наверно, блох боитесь. А нас не кусают.
— Своего не кусают.
— Коли захочешь спать, так и блохи не разбудят. Стало быть, будете ждать парохода?
— А конечно. Раз уж ночь переждали, так и до вечера обождем.
Они съели остатки раскрошившегося, тяжелого, как глина, хлеба. Мальчик снова пошел с удочкой к плотине. И лишь тогда в дверях избы появилась сгорбленная, одетая в лохмотья женщина. Она почесывалась и, подозрительно поглядывая на мужиков из-под нависших на глаза седых волос, что-то бормотала. Потом она вернулась в избу, чего-то там поискала и снова появилась на пороге.
— Гаврило! Гаврило!
— Чего? — крикнул он с плотины, даже не обернувшись.
— Так я уж пойду…
— Идите! — Он подсек, рыба блеснула на конце лесы, словно кусок серебристой жести.
Женщина еще раздумывала мгновение, следя глазами за сыном. Наконец, она сердито пробормотала что-то и закинула за спину пустой мешок. Еще раз оглянулась и подняла с земли сучковатую клюку.
— Гаврило! Гаврило!
— Чего?
Она не ответила, а медленно пошла вдоль берега, где узкая тропинка исчезала в зарослях лозняка. Женщина шла, сгорбившись, рваная бумажная юбка путалась у нее в ногах, обутых в кожаные мужские ботинки, стоптанные и дырявые. Вылинявший платок соскользнул с головы, мешок болтался на спине. Минуту спустя она исчезла в лозняке.
— Всюду народ бедует, — заметил Павел.
— Такой уж нынче свет.
Яркое солнце быстро сушило покрытую ночной росой траву. После холодной ночи мужиков непреодолимо клонило ко сну, глаза их слипались.
— Спать лечь, что ли?
— А конечно, можно поспать. До вечера далеко.
Они отправились за покосившуюся лачугу, на лужок под высокими дубами, и удобно улеглись на траве. Бабочки, словно яркие цветы, порхали над золотыми чашечками лютиков, над голубыми глазками незабудок, разросшихся в сырых ложбинках. Воздух, как в самом разгаре лета, звенел от сонного жужжания насекомых и птичьего щебета. И под этот убаюкивающий шум они сразу уснули, едва успев заметить, что земля еще не совсем подсохла и что если опереться локтем на траву, бурый пиджак тотчас темнеет от сырости. Но спать можно было, а больше ничего и не требовалось. Проснулись они лишь после полудня, чувствуя страшный голод.
— Ну, дело наше уже кончилось, — заметил Павел.
— На утро было назначено, обязательно кончилось. Ну что ж, придется им два раза одну работу делать.
Павел осмотрелся на лугу и сразу нашел то, чего искал.
— О, есть щавель, можно пожевать.
Молодые зеленые листики щавеля целыми кустиками росли в траве. Они стали рвать и есть их.
— Хороший щавель, еще не очень кислый.
— Молодой. Можно бы и за ситником съездить, ситник сейчас вкусный, сладкий, как мед.
Крыша лачуги дымилась, сквозь все ее щели и дыры вырывался белый дым.
— Мальчонка опять рыбу варит.
— Почистить этих окуней и то ему лень.
Гаврило и правда варил рыбу. Вскоре он вышел и уселся на пороге с чугунком между коленями. Погнутой жестяной ложкой он вылавливал из него разваренные куски и ел, оттопыривая губы, чтобы не обжечься.
— Нищие, а гляди-ка, горшок чугунный, кровать тоже железная, да и ложка покупная, из жести, — заметил Данило.
— Выпросила где-нибудь старуха, только и всего. Сделать-то ведь им некому.
— Мальчонка уж не маленький.
— Конечно, не маленький. А только, известно, — нищие. Такому работать неохота.
— Да и зачем ему, если можно выпросить…
От щавеля у них появилась оскомина. Павел вздохнул.
— Неплохо бы поесть рыбы, пусть уж хоть нечищенной.
— Поесть бы хорошо, да, видно, придется подождать, пока до дому доберемся.
— Что ж, подождем.
Гаврило, о чем-то раздумывая, глядел на бродящих по лугу мужиков, потом вдруг окликнул: