Пламя на болотах

— Цоб, цобе! — отчаянно кричал Иван, пытаясь преградить им дорогу. Вода струйками стекала с его штанов, лицо налилось кровью от крика. Мультынючиха оставила ворох серых рубах на прибрежных камнях и бросилась на помощь. Она бежала по берегу, обнаженные ноги синели из-под юбки узлами набухших вен. Приплелся Семка, от мельницы неслись привлеченные криками ребята. Все суетились.

— Цоб, цобе!

Но волы окончательно взбунтовались. Они не могли выбраться на берег — его защищали ряды кричащих и бросающих палками мальчишек, запыхавшиеся Иван с Мультынючихой. И волы остановились по колена в воде, глядя прямо перед собой коричневыми глазами, равнодушные и упрямые.

На лодке подъезжал Васылюк. Увидев, что делается, он быстрее заработал веслами и заехал волам во фланг. Испуганные неожиданным нападением, они бросились в воду и поплыли против течения. Теперь ребята вспомнили о второй лодке, привязанной к жерди под вербами. С криками погрузились в нее, чтобы заехать с другой стороны наперерез волам. Но животные уже почувствовали под ногами островок спасительной отмели, выбрались на нее и стояли мокрые, лоснящиеся, неподвижные. С обеих лодок на них сыпался град ударов. Наконец, им это надоело, и они с шумом ринулись в воду, снова пытаясь доплыть до берега.

Крик усилился, лодки подъехали к ним вплотную. И тут рыжий решился на акт отчаяния: собрав все силы, он вынырнул из воды по костлявую грудь и попытался взобраться в лодку. Доски загудели от ударов копыт, перегруженная лодка опасно накренилась. Ребятишки, словно ягоды из корзинки, посыпались в воду, захлебываясь от крика и смеха. Тщетно Васылюк тащил волов в воду за хвосты, за рога — без помощи второй лодки он не мог справиться. Волы торопливо доплыли до берега, Мультынючиха с визгом отскочила в сторону. Иван выругался. А животные рысью тронулись к рощице. Теперь уже никто не пытался преградить им дорогу. Мультынючиха вернулась на берег и принялась колотить рубашкой по опухшим красным ногам. Васылюк смеялся:

— Упрямые! Не по вкусу им трава за рекой!

И в самом деле, трава по ту сторону реки была непривлекательна. Ее еще с весны истоптали сотни копыт, сотни голодных зубов выщипали каждую травинку до голой земли. У опушки рощи еще сохранились кое-где зеленеющие кустики, но волы предпочитали высокую буйную траву в саду Хмелянчука. Сад был обведен колючей проволокой, но они этим не смущались, вырывая лакомые куски, выбивавшиеся из-под ограды. Это была скудная пожива, но все же ее было больше, чем на выгоне за рекой. Поэтому Иван только поглядел, не видно ли в огороде Хмелянчука, и перестал думать о волах. И сами попадут домой, когда нажрутся.

Спугнутые было происшествием с волами, худые черные свиньи снова завладели болотистым берегом. Они подбрасывали землю длинными рылами, десятки раз перевертывали липкую грязь, доискиваясь каких-то неведомых лакомств. Поросята пытались приблизиться к рубахам Мультынючихи, но она швырнула в них камнем, и они в ужасе разбежались, попадая под ноги ребятам. Закрученные хвостики забавно дрожали, хлопали черные и пестрые уши. Встревоженная мамаша подняла косматое рыло и призывно хрюкнула. Поросята ринулись к ней, полезли между высокими худыми ногами под обвисший, вялый живот.

Иван зевнул. Вода сверкала, золотилась, грязь хлюпала под копытцами свиней, далеко раздавались мерные удары мокрого грубого полотна о босые ноги. Маленькие ребятишки стояли в грязи, закидывая в воду удочки, и вытаскивали пустой крючок, с которого мелкая рыбешка объела розовую приманку — дождевых червей. Васылюк уже уплыл на своей лодке.

Идти домой не хотелось. Иван подумал, что следовало бы посмотреть луг на Оцинке, давненько он уже там не был. Он прошел берегом, пробился сквозь заросли ив, миновал ольховую рощицу — и вот перед ним открылся благоухающий, красочный простор. Помещичий луг, уже долгие годы отдаваемый в аренду крестьянам. Ивану в этом году повезло: еще зимой, после долгих переговоров, управляющий обещал отдать ему участок луга поближе к воде.

Луг цвел розовым облаком кукушкиного цвета, белым кружевом медуницы, благоухал медом и нагретой зеленью. На лугу звенели пчелы. В местах, где было побольше влаги, сидели маленькие серые жабы и золотыми глазами смотрели в зеленую чащу.

Луг цвел с весны и до поздней осени; сперва на нем, словно маленькие клочки неба, голубели незабудки и открывали золотые глазки лютики, позднее поднимались над отавой пушистые шарики скабиозы и вторично выросшие стройные стебли медвежьего уха.

Над лугом летали чибисы, бродил аист в поисках лягушек, в высокой траве днем и ночью раздавалась непрестанная музыка кузнечиков. С ранней весны и вплоть до осени привлекал к себе луг крестьянские глаза. Это был самый большой луг и к тому же в нескольких минутах ходьбы от деревни, так что и летом можно было собирать сено в сараи, не дожидаясь, пока мороз скует льдом болота и реку.

Косили его, по старинному обычаю, исполу. И всякий раз это кололо мужиков в самое сердце. Мягкая, зеленая, высокая, благоухающая была здесь трава. Когда она, уже скошенная, лежала на лугу, каждое дуновение ветра доносило в деревню душный, сладкий аромат, пьянящий туман. Вырастали высокие стога — один мужику, один барину. Да еще восемь злотых, восемь дней отработки за место.

Когда они косили кислую, жесткую траву на болотах возле Паленчиц, когда брели по пояс в воде, широкими взмахами косы захватывая скудную траву на трясинах у леса, когда серебряное лезвие гуляло по седому, шуршащему мху за рекой, — делить сено пополам было не так обидно. Когда приходил управляющий и выбирал стога, каждый второй стог для помещика, они смотрели на него не с таким запекшимся гневом в душе. Это была плохая трава, скотина жевала ее неохотно, подолгу глядя осовелыми глазами на черные бревна стойла. Коровы после нее не доились, — она шла на навоз. Но трава на Оцинке — это была сама жизнь, в этой траве, казалось, пенистой волной переливается белое жирное молоко.

Крестьяне косили ее, эту траву, с незапамятных времен, и всегда исполу. Никогда здесь не звучала ничья коса, кроме крестьянской, ничьи ноги не бродили среди буйной зелени, кроме крестьянских, и лишь с крестьянских лиц лился здесь пот в жаркие дни сенокоса, лишь крестьянские разгоряченные головы охлаждала тень буйно разросшихся на краю калин в букетах белых цветов.

Они привыкли смотреть на луг как на свой, и ежегодной кровной обидой казалась им дележка пополам и доплата.

Не мог Иван забыть обо всем этом, и темные мысли омрачили радость глаз, блуждающих по густой, пригожей траве. Боже милостивый, сколько бы сена было, если бы забрать все! Но половина пойдет в усадьбу, управляющий уж хорошо присмотрит за интересами вечно отсутствующего помещика.

Иван бродил вокруг луга, заходил со всех сторон, у него в голове мутилось от красок и запахов. Неожиданно раздавшийся голос вырвал его из задумчивости, и лишь тут он увидел приближающегося от калиновых зарослей Макара.

— Хорошо растет…

— А конечно… Где же и расти, как не тут?

— Слышали, что говорят?

— А что такое?

— Будто бы луг отберут за неуплату налогов.

Иван заморгал глазами.

— Это у помещика-то отберут? Россказни…

— Евреи из Синиц говорили. Сейчас проехали на лодке, не видели их?

Иван молча соображал. Да, евреи могли что-то знать. Но в таком случае… Он стремительно поднял голову.

— Так ведь, раз отберут, продавать будут?

— А конечно, продадут.

— Кому?

— А кому же? Деревне, наверно, не иначе…

— Деревне?

— Да ведь кому же еще? Только надо бы разузнать хорошенько.

Конечно, надо разузнать. Иван стоял, как оглушенный. Шелковисто лоснилась трава, колыхались под дуновением незаметного ветерка красные и зеленые колоски, луг переливался радугой цветов. Боже ты мой милостивый…

Они повернули в деревню, к старосте, до того поглощенные своими мыслями, что не заметили Ядвиги, которая пробиралась в лодке на островок.

Когда-то давно, во время половодья, от врезавшегося в реку мыса отделился маленький островок. Крохотный по размеру, не больше площади сарая. Его со всех сторон окружала вода, ветер занес семена, ему помогли птицы. Это было уже давно, и теперь островок стоял в воде, словно зеленый букет калиновых кустов. Густые сбившиеся заросли стали приютом соловьев, щелкающих здесь по целым ночам, и всякой иной птицы. Узкий глубокий рукав реки отделял островок от суши.