Реки горят

— В Иран?

— Сорокатысячная польская армия переходит в Иран. Семьи пока едут не все… Вы во всяком случае внесены в список. Только вам следует поторопиться, эшелоны вот-вот отправятся.

— В Иран? — Она смотрела на него широко раскрытыми, непонимающими глазами.

— В Иран. Хватит с нас этого советского гостеприимства. Там вы встретитесь с мужем, отдохнете после всего этого ада.

Вся кровь отхлынула от лица Ядвиги. Комкая в руках платок, она спросила каким-то чужим, далеким голосом:

— А что я буду делать в этом… Иране?

— Это уж не мое дело, — сухо ответил тот. — Муж вас как-нибудь устроит. Отдохнете после всех этих ужасов.

Марцысь стиснул зубы и до хруста сжал пальцы. Что это такое? Почему она ничего не говорит? Теперь ведь уже несомненно, что это не сплетни, что они действительно бегут — попросту говоря, дезертируют с поля боя… Сорок тысяч военных…

— А с кем, разрешите спросить, идет война в Иране? — спросил он высоким, срывающимся голосом.

Лужняк подозрительно взглянул на него.

— А вы, собственно говоря, кто такой, молодой человек?

Марцысь на мгновение смутился.

— Я? Я просто так, приехал с этой дамой…

— Ах, так…

— Господин Роек работает трактористом в нашей МТС, — вдруг выпалила Ядвига и, испуганная своей храбростью, покраснела до корней волос.

Лужняк откинулся на спинку стула и закурил папиросу. Он раскуривал ее долго, держа зажженную спичку и рассматривая прищуренными глазами тоненькую струйку дыма.

— Ах, вот как? Весьма любопытно. В нашей МТС? А я ничего не знал о нашей МТС. Очень, очень любопытно… МТС? Это что-то с тракторами?

— Да, это что-то с тракторами, — отрезал Марцысь.

— И вы, мадам, тоже что-то делаете в этой нашей МТС? Тоже на тракторе?

— Нет, я работаю в совхозе.

— В совхозе… Так, так.

Он снова порылся в бумагах.

— Вашего мужа зовут Владислав?

— Да.

— Значит, правильно. Очень любопытно!

С минуту он рассматривал свою папиросу, будто именно в ней открыл что-то любопытное.

— Ну что ж… Разрешение есть, я бы вам советовал сразу ехать. Документы и деньги на дорогу вам выдаст моя секретарша.

Ядвига не двинулась, упорно комкая в руках платок.

— Пройдите в ту комнату. Секретарша сейчас вам все устроит.

Она подняла голову:

— Не надо. Я не поеду.

Уполномоченный удивленно поднял брови.

— Неужели? Вам так нравится в этом… совхозе? А до совхоза где вы были?

— Была… в Коми.

— Ах, в Коми! Чудное место, не правда ли?

Вдруг он перегнулся через стол. Лицо его покраснело, жилы на лбу вздулись.

— И вы им так благодарны за это Коми, что никак не можете с ними расстаться? Отказываетесь от единственного и, может быть, последнего шанса выбраться отсюда?

— Я вовсе не хочу отсюда выбираться, — глухо сказала Ядвига. — Тем более в Иран.

— Вот как. Ну что ж, пожалуйста, останется место для кого-нибудь из порядочных людей… Могу лишь пожалеть, что произошла такая ошибка. Ваш муж, господин Хожиняк, видимо пользуется прекрасной репутацией, раз ему, несмотря на его невысокий военный чин, разрешили взять с собой жену… Но если вы пылаете такой любовью к большевикам, что ж — вольному воля!

— Пойдем отсюда! — грубо сказал Марцысь.

Лужняк ткнул папиросу в пепельницу.

— Могу лишь пожелать: счастливо оставаться! Господину Хожиняку придется принять к сведению, что вы задерживаетесь здесь… по идейным, — а может, по сердечным? — побуждениям, — сказал он, глядя прищуренными глазами на Марцыся.

Тот круто повернулся к нему.

— Ты, скот этакий…

— Но-но, полегче! — Лужняк всем корпусом перегнулся через стол. Ворох бумаг сдвинулся, и Ядвига увидела черный поблескивающий пистолет. Она схватила парня за рукав.

— Марцысь, идем!

— Я его, я его…

С неожиданной силой Ядвига потащила Марцыся к дверям.

— Слышишь? Идем!

Этот повелительный тон был так необычен для Ядвиги, что ошеломленный Марцысь позволил вытащить себя за дверь. Все еще таща его за руку, Ядвига торопливо прошла через канцелярию, где все глаза с любопытством уставились на них. По-видимому, шумный разговор донесся из кабинета в приемную.

— Немедленно садись в машину! — командовала Ядвига. — Теперь куда? У тебя здесь есть дела?

— В «Автосбыте».

— Поехали. Я подожду в машине.

Он снова подчинился. И лишь когда он сошел с машины и вошел в «Автосбыт», Ядвига почувствовала обморочную слабость. Все случившееся казалось ей коротким, но страшным сном. Иран, Хожиняк, Лужняк, и этот пистолет под бумагами… Почему Марцысь вдруг кинулся на Лужняка? Ах да, этот мерзавец сказал…

Уличка была глухая, тихая, кругом никого не было, лишь над забором какого-то сада возвышалась верблюжья голова. Верблюд глядел полузакрытыми глазами в пространство, а его подвижные темные губы непрерывно жевали. Эти сощуренные глаза придавали морде надменное выражение. Некоторое время Ядвига бессознательно рассматривала верблюда. Однообразное, спокойное движение жующих челюстей подействовало на нее как-то успокоительно. Только бы Марцысь задержался еще хоть немного, только бы он не пришел сейчас. Пусть бы прошла эта слабость, и дрожь в руках, и это желание разрыдаться.

Опять все сначала! Она уже успела забыть о существовании Хожиняка, но он всегда находил ее. В Ольшинках — ну, это еще было понятно, ведь это был дом ее матери, откуда он взял ее, куда он знал дорогу… Но каким чудом разыскал он ее там, в тайге, когда приказал ехать на юг? Сорвал ее с места с ребенком… Хотя о том, что у нее ребенок, он мог и не знать. Она не говорила ему о своей беременности, а когда он уходил в последний раз из дому, ничего еще не было заметно. Впрочем, тогда ему и не до нее было… Да, не до нее… А вот потом он все-таки разыскал ее и приказал, просто приказал ей ехать, будто она была его собственностью. Да, словно охваченные лихорадкой, ринулись все. И тут неожиданно это письмо… Напоминавшее, что существует такой Владислав Хожиняк… и что пусть мир переворачивается вверх ногами, пусть вся жизнь меняется и мчится вперед, — одно не меняется — существует Владислав Хожиняк, имеющий какие-то права на нее. И вот теперь, когда она снова успела забыть о нем, он вновь явился с приказаниями, переданными через этого полицейского унтера Лужняка, того самого, который сказал госпоже Роек, что не впустит ее в Польшу. Хожиняк даже не спросил Ядвигу, желает ли она ехать в Иран, хочет ли она бросить госпожу Роек, мальчиков, Олеся, овцеферму…

«Но чего я собственно волнуюсь? — спросила она себя. — Ведь все кончено, больше он меня разыскивать не станет. Этот Лужняк уведомит его о том, что я отказалась ехать, и черт его знает о чем еще…»

Ей вспомнился грязный взгляд, которым Лужняк окинул ее и Марцыся, будто помоями окатил. Ее и этого мальчика, почти ребенка! Хуже всего, что этот ребенок был достаточно взрослым, чтобы понять намек. Словно на мгновение замутился прозрачный, чистый источник, эта смешная и милая дружба с мальчиком, со строптивым сыном госпожи Роек. Но что поделаешь? Уж таковы эти люди! Тут и обижаться не на кого. Что же еще им могло прийти в голову!

Марцысь, вернувшийся из «Автосбыта», был все еще немного смущен. Его обуревали противоречивые чувства. В нем еще кипело негодование, но он сознавал, что с Лужняком он вел себя как мужчина, и если бы не Ядвига, не помог бы унтеру и его револьвер, уж он бы расквасил эту гнусную морду. Было, однако, еще нечто другое. Где-то в самой глубине души Марцысь гордился тем, что этот скот принял его за совершенно взрослого, больше чем взрослого… И вот за это Марцысь себя презирал. К счастью, Ядвига будто и не замечает его смущения и ведет себя так, словно ничего не случилось. Теперь, когда она не между чужими, у нее уже нет этого испуганного, детского выражения лица, она снова стала сама собой, добрым товарищем, одним из лучших работников овцефермы.

А Ядвига и вправду уже не думала о происшедшем. С облегчением, с чувством несказанной радости она сознавала, что вся эта история осталась позади. Что еще не успеют блеснуть звезды на небе, как она увидит тополевую аллею, и строения ферм, и дом, где нетерпеливо дожидается госпожа Роек, и что там, в совхозе, и Матрена, и Павел Алексеевич, и все, все — свои близкие люди. И что она, Ядвига, перестала быть одиноким, всеми покинутым человеком.