Реки горят

«Вонсика, верно, уже нет в живых, — вдруг осознал он. Черное от крови лицо как на фотографической пластинке возникло перед его глазами. — Вонсика нет в живых. А я? Может, и меня уже нет в живых».

Он открыл глаза. Черные тучи дыма клубились, тянулись полосами, расплывались по мрачному рыжему небу.

«Вздор, я жив. Но…»

Откуда-то изнутри поднималось тяжелое, сосущее ощущение. Будто коварный, ядовитый шепот:

«Но, может, я просто умираю? Может, это конец? Может, я уже не только за Одер, но уж вообще никогда никуда не пойду? Может, это смерть?»

И как раз сейчас, когда он и не пытался это сделать, ему нечаянно удалось слегка повернуться на бок. Стефек даже вспотел от радости. Осторожно попробовал приподняться на локте. Увидел свои грязные, закопченные, но целые пальцы и кисть руки.

— Ура! — Теперь он видел уже перед собой клочок земли, усыпанный какими-то разбитыми, ни на что не похожими предметами. Он хотел подобрать под себя ноги и сесть, но ноги были неподвижны, как деревянные.

«Значит, что-то с ногами», — осознал он и, опершись на другой локоть, внимательно осмотрел свои неподвижные ноги. Никаких ран незаметно, все как будто цело, а ноги словно чужие, не слушаются, не поддаются никаким усилиям. Он подтянулся на локтях и почувствовал ноги как волочащуюся тяжесть.

Приходилось мириться с этим. «Но ведь можно ползти!» Он обрадовался этой мысли, как большому открытию. Отвратительнее всего было лежать здесь, на этих обломках, как в мусорной яме.

«Если уж мне суждено умереть, — ответил он голосу, нашептывающему ему ядовитую мысль о смерти, — то я хочу умереть на границе. Над самым берегом. Раз уж так вышло, что мне не перейти на ту сторону».

Но ползти оказалось нелегко. Он повернулся на живот, и даже это стоило немалых усилий. Рывок вперед — и силы покинули его. Придя в сознание, он понял, что лежит, уткнувшись лицом в землю, весь в поту, борясь с ужасающей слабостью.

«Тут недалеко, всего несколько десятков шагов», — уговаривал он себя, с трудом удерживая на локтях свое тяжелое, как мешок, тело.

А ведь приходилось еще преодолевать препятствия. Через попавшееся на дороге бревно он переползал добрых десять минут. Оползти кругом? Нет, это слишком далеко. Он навалился на него животом, перевесился на другую сторону. Ноги ничего не чувствовали, и это было так мучительно, что боль в руке, пораненной о какие-то железки, показалась ему облегчением. Во рту пересохло, душил запах гари. Упав, наконец, за бревно, он долго тяжело дышал. Отдохнуть, отдохнуть немножко!

Над самой головой с протяжным воем пролетел снаряд. Стефек инстинктивно прижался к земле. Орудийный обстрел с той стороны все усиливался. Но здесь, на правом берегу, стало как будто тише.

«Верно, большинство уже переправилось», — подумал он, ловя сухими, потрескавшимися губами воздух.

«Теперь я доползу вон до той щепки», — решил он, но, видимо, переоценил свои силы. Эти полтора метра пришлось преодолеть в три приема. К тому же он с ужасом заметил, что мысли его уже не так ясны. Что-то путалось, забывалось, припоминалось вновь. Мысли расплывались, гасли, прежде чем удавалось додумать их до конца.

Перестрелка на том берегу слышалась все явственнее. Переменивший направление ветер доносил отдаленный, словно волнами наплывающий шум боя.

«Дерутся на том берегу…»

Но напрасно он поднимал голову, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Он не видел даже реки. Каждая неровность почвы, каждый камень или доска, которых и не заметил бы идущий человек, становились непреодолимым препятствием для его глаз, заслоняли весь мир.

«Ползу, как червяк», — подумал он. И вдруг его охватил страх. Что, если он ползет не к воде, а вдоль реки? Если все эти невероятные усилия бесцельны? Нет, надо ориентироваться, сообразить.

Но соображать тоже становилось все труднее. В памяти вдруг снова всплыла Дарница. Рвущиеся снаряды, безумствующий на платформе подпоручик. Его подхватило тогда и бросило в воздух, этого подпоручика, как… Но мысль о нем затуманилась, расплылась. «Как что?» — пытался он вспомнить. Но Дарницы уже нет, он идет с Ядвигой по улицам Люблина и…

«Недоставало мне только потерять сознание, — подумал он со злостью. — Видно, плохо мое дело. Нет, не поддаваться, ни за что не поддаваться. Не стану я подыхать в этой мусорной яме».

Он полз наудачу, только бы вперед! «Разбили нашу батарею, — звучало в его мозгу, словно чьи-то чужие слова. — Разбили нашу батарею…» Но не в этом было сейчас дело. Главное — надо ползти, ползти, пока хватит сил. Вокруг все горит, невыносимый жар бьет в лицо. Тяжело тащатся сзади неподвижные ноги. Ноги у него все же есть, хотя с ними что-то случилось. «И то еще дешево отделался!» — грустно подумал он. Все черными клочьями полетело в воздух, от людей ничего не осталось. А у него все же есть голова на плечах, есть руки, на которые можно опереться и ползти вперед. Почему же ему вздумалось, что это смерть?

Но в голове снова путается.

«Как я сюда попал, зачем свернул с тропинки? Трясина засасывает меня, вот она уже поглотила ноги… Соня смеется, ветер развевает ее темные волосы. Лучше бы ты подала мне руку, Соня, помогла выбраться, разве ты не видишь, что случилось? А я так любил тебя, Соня».

Порыв ветра, горячее дуновение в лицо, и он приходит в себя. «Нет, это не трясина. И не Ольшины это вовсе, и нет Сони. Соню повесили гитлеровцы в сорок втором году. Нельзя поддаваться лихорадочным видениям, а то ведь я останусь, подохну тут, на этом месте».

И снова его охватил гнев — как могли его так оставить?.. Он горько почувствовал свое одиночество. Но тут как раз откуда-то со стороны раздался стон. Стефек приподнял голову. Ясность мысли тотчас вернулась к нему.

— Кто здесь?

Стон повторился. Теперь между обломками железа он заметил перекинутое через бревно неподвижное тело. Стефек с усилием свернул в ту сторону. Видимо, тот еще жив — если только это он стонал.

— Воды…

Стефек рванулся к нему, таща одеревеневшие, тяжелые ноги. Голос был знакомый. И не только голос. Перед ним лежал Марцысь.

— Воды…

— Марцысь!

Веки приподнялись. В блуждающих глазах появилось сознательное выражение. Узнал.

— Вот. Ранило.

— Ничего, ничего, это пустяк… Увидишь, что пустяк, — утешал Стефек, борясь с проклятой неподвижностью ног, которые цеплялись за все попадавшееся на пути, за железный лом, разбитое оружие, валяющееся кругом.

— Мне бы только воды…

— Подожди, поищем, будет вода.

И сразу все стало обыденным и нормальным. Будто только того ему и было нужно, чтобы рядом очутился кто-то другой, еще более беспомощный. Минуту назад Стефек едва тащил собственное тело. Но теперь хватало силы еще помогать этому другому. Ведь это не только любимец Ядвиги, это брат того паренька, убитого бандитами в Люблине. Тем более необходимо спасти его.

Воды… Быть может, ему нужна не только вода. Нужен врач, санитар, перевязки, операция. Но слово «вода», со стоном повторяемое белыми, как бумага, покрытыми пеной губами, будто загипнотизировало Стефека. Ему казалось, что стоит только добраться до воды и все будет хорошо. Вода была спасением, счастьем. Надо во что бы то ни стало доползти до нее.

— Больше не могу, — простонал Марцысь.

— Как, не можешь? Должен. Слышишь? Должен! Сейчас мы найдем воду. Напьешься, и станет легче, вот увидишь, сразу станет легче!

Марцысь застонал, но слегка приподнял голову, и Стефеку удалось протащить его еще несколько сантиметров. Теперь и его покинули силы. Тяжело дыша, он припал к земле.

Со свистом и воем пронесся снаряд и как-то странно хлюпнул, упав поблизости. Взвился фонтан, но уже не земли, не песка, — высокий султан воды поднялся к небу и, как срубленное дерево, рухнул вниз. Они почувствовали на лице капли влаги.

— Вода, здесь вода! — крикнул Стефек, и Марцысь, опершись на локоть, поднял голову.

— Это Одер, — сказал вдруг кто-то поблизости, и только сейчас они увидели, что к ним, опираясь на расколотую винтовку, ковыляет какой-то человек в изодранной шинели.