Реки горят

С глухим грохотом шли по улицам орудия. Ядвига проводила их взглядом. Четко отбивали шаг тысячи ног. Толпы стояли на тротуарах, глядя на марширующих. Какая-то девушка вдруг бросила под ноги офицера, идущего во главе одной из колонн, несколько последних георгин. Он улыбнулся и поднял этот пестрый, веселый, неожиданно-яркий букет. И так и пошел во главе колонны — с георгинами в руках.

«Марцысь уже, наверно, ждет меня», — вдруг вспомнила Ядвига. Неужели она виделась с Марцысем сегодня утром? Ей казалось, что с тех пор прошло бог знает сколько времени. Между утром и этим часом пролег Майданек.

Она прочла на углу название улицы. Да, это здесь. Но Марцыся еще не было в условленном месте. Она прогулялась по тротуару. Ноги ее болели, во всем теле чувствовалась усталость, как после тяжкой работы. И даже не очень хотелось видеть кого-нибудь, — забиться бы в уголок и привести кое-как в порядок взбудораженные мысли. Но где в этом сумасшедшем городе найдешь такой уголок? И потом — глупо думать, что достаточно нескольких часов спокойного размышления. Нет, нет! Этот хруст, этот скрежет угольков под ногами надо носить в себе всю жизнь. Тут нечего «приводить в ясность», не на чем «успокоиться» — она видела то, чего никогда не должны видеть человеческие глаза. И тут уж ничего не поделаешь. Это навсегда останется с нею.

Назначенное Марцысем время давно миновало, а его все не было — зря она боялась опоздать. Поднявшийся ветер обдавал осенним холодом. Глупо было уславливаться о встрече на улице. Ладно, она пройдет еще раз до угла и обратно. За это время он, конечно, явится.

Но она прошла это расстояние не меньше десяти раз, а мальчика все не было.

Не может быть, чтобы он забыл. Что-то его задержало. Но ведь мог же он дать ей как-нибудь знать, чтоб она не топталась, как дура, на тротуаре!

Она ходила здесь уже целый час, дольше ожидать было бы глупо. Она еще раз осмотрелась и пошла, пытаясь припомнить дорогу к дому, где жил Стефек, и вдруг увидела у тротуара открытую машину, в которую садился Марцысь.

— Марцысь!

Она вскрикнула так громко, что прохожие оглянулись.

— Ну, знаешь, нельзя сказать, чтоб ты был очень аккуратен… Целый час шатаюсь по улице…

Она оборвала, охваченная внезапным страхом, взглянув на его лицо.

— Что случилось?

— Владек погиб.

— Как? Что ты болтаешь? Ведь еще утром…

— Убит полтора часа тому назад, Я сейчас туда еду. Раньше никак не мог достать машину.

— Я еду с тобой, — сказала она, еще не отдавая себе отчета в услышанном.

Машина рванулась, Ядвигу отбросило на сидение.

— Кто его убил? Ведь он был здесь, в Люблине?

— Вот именно, здесь, в Люблине. Было нападение на вербовочный пункт. Убили капитана, его и еще кого-то. Бросили гранаты в комнату.

— Кто же мог? — ошеломленно спросила она.

— Не знаете кто? Свои, свои…

Ядвига умолкла. Какой страшный, какой невыносимо страшный день… Она живо вспомнила госпожу Роек, как та провожала ее из Москвы: «Только уж, пожалуйста, дитя мое, — говорила она, — сделай это для меня, повидайся с моими мальчиками, посмотри, как там и что… Марцысь пишет, что все в порядке, но ты же знаешь, какие они… Так уж я тебя прошу, не забудь — узнай, где они. А то ты как начнешь бегать по всем своим делам… А так, пока они в этом Люблине, я бы уж была спокойна».

И вот, в Люблине…

Марцысь сидел, наклонясь всем телом вперед, глядя прямо перед собой, будто хотел ускорить ход машины. Молодой шофер гнал, как на пожар. Но они то и дело попадали на улицы, забитые проходящими частями.

— Выезжай за город, объедем стороной… — сквозь зубы бросил Марцысь.

Машина запрыгала по немощеной, ухабистой улице.

— Далеко еще? — спросила Ядвига, чтобы нарушить становящееся невыносимым молчание.

— Сейчас приедем.

Это было не то предместье, не то какой-то пригородный поселок. Милиционер с повязкой на рукаве поднял руку, останавливая машину.

— Куда?

— Поезжай, поезжай! — нетерпеливо крикнул Марцысь шоферу, сунув милиционеру пропуск. Тот махнул рукой.

Перед домиком стоял небольшой отряд милиции. В сумерках виднелись группы сбежавшихся соседей. Марцысь одним прыжком перескочил ступеньки оплетенной диким виноградом веранды. Ядвига бежала вслед за ним. В сенях кто-то снова преградил им дорогу, но отлетел к стене от толчка Марцыся.

— Какого дьявола?.. — начал было незнакомый.

— Это брат, брат того мальчика… Роека, — бросила ему на ходу Ядвига, и он молча посторонился.

На столе горела керосиновая лампа. В первый момент Ядвиге показалось, что здесь тоже полно народу. Но это плясали по стенам летучие тени, удваивая и утраивая каждого присутствующего…

Она беспомощно озиралась, не в силах ничего разглядеть. Какой-то военный высоко поднял взятую со стола керосиновую лампу.

Убитые лежали на разостланной соломе, и первый с краю был Владек. Она вздрогнула. Ран не было видно, мальчик лежал спокойно, только рот был приоткрыт, точно в крике. От колеблющегося света лампы тень длинных ресниц дрогнула на щеках.

Ядвига оцепенела от ужаса, ее глаза блуждали по этим трем лицам. Голова капитана слегка повернулась в сторону, видны были черные потеки крови на его щеке. Фуражка, очевидно, была надета на него позже — из-под нее выбился ком слипшихся волос. Третий был советский солдат. Его широко раскрытые глаза глядели прямо в потолок, на лице застыла гримаса боли. Все трое были до подбородка прикрыты серым одеялом.

— Совсем уже собирались уходить, — вполголоса рассказывал молодой солдат. Руки его дрожали. — Капитан бумаги собирал, и как раз этот советский пришел, знакомый капитана. Только я вышел к хозяйке, стаканы отнести, а тут — как грохнет!.. Все стекла вылетели. Бомбежка, думаю, что ли? А это они в окно гранаты бросили. Я — сюда! Дыму полно… Да так и споткнулся о капитана, его к самым дверям отбросило… Всех трех на месте убило. Я скорей на улицу, кричу, народ сбежался, а что толку…

— Часовых не было? — сквозь зубы спросил Марцысь.

— Как не было? Были. Всегда стоят в служебное время… А только служебное-то время уже кончилось, капитан задержался бумаги собрать, — объяснял солдат.

Зубы его стучали мелкой, отчетливой дробью.

— Ну, а те, что бросили?

— А кто их знает? Я когда выскочил, их и след простыл… И никто не видел. Наверно, в сад побежали, а оттуда в поле или в соседний переулок. За ними уже пошли, человек двадцать пять послано, только найдут ли?

В углу тихонько всхлипывала женщина в платочке.

— А это кто? — спросил Марцысь.

— Это? Это хозяйка. Я к ней и понес стаканы…

— Господи Исусе, — всхлипывала та. — Такое несчастье… Как грохнуло, пан Стась сейчас сюда, а потом на улицу — и в крик! А я за ним, сюда, гляжу — мертвые, все трое мертвые… Боже милостивый, и этот молоденький, дитя совсем… И как у людей стыда-совести нет, и что за времена настали…

Прислонившись к стене, слегка покачиваясь, она с певучими крестьянскими причитаниями рассказывала:

— И ведь говорила мне соседка, говорила… Увидите, говорит, госпожа Слёнзак, что с этим вербовочным пунктом вы только беду наживете… А я ей и говорю: да что ж, говорю, милая вы моя, под немцем мы теперь, что ли? Ведь в свое войско набирают, народу приходит уйма, какая может быть беда? И сегодня тоже с самого утра валом валили… А вот и пришла беда! Уж такая беда, такая беда…

Присев возле Владека, Ядвига осторожно коснулась его щеки. Щека была холодна, но еще не ледяным трупным холодом.

— Врач был? — спросила она шепотом. Ей показалось, что, быть может, Владек еще не умер. Может быть, он оглушен, без сознания, но жив?

— Да что врач? — проворчал высокий военный с лампой. — Был, конечно… Не открывайте, — предостерег он, видя, что Ядвига коснулась серого одеяла.

— Да я вовсе и не… — начала было она, но сразу спросила: — А почему?

И сама испугалась, тут же догадавшись, что ей ответят.

— В клочья… — неохотно пробормотал военный и снова поставил лампу на стол. Тень упала на мертвые тела. Марцысь присел на табуретку у стола и вдруг ни с того ни с сего стал насвистывать сквозь зубы. Старушка даже всхлипывать перестала, вытаращив на него удивленные глаза.