Страница 35 из 52
— Послушай, как Латюиль называл это место? Париа? В устье Ориноко? Это Венесуэла? Что ж, хорошо. Но где же все-таки Париа? Там, где Ориноко впадает в море, я вижу белесые пятна отмелей, острова, сотни, тысячи островков, десятки, сотни разветвлений в дельте, но ни одного названия, полное отсутствие чего бы то ни было, указывающего на присутствие людей. Ни единого жилья. Ни маяка, ни бакена — пусто! Мы устремились в никуда. Париа даже не существует. Погано все это…
— Скажите, капитан, куда мы, собственно, направляемся?
— Не имею представления.
— То есть как?
— Право, я ничего не знаю…
— А где Париа?
— Ведать не ведаю.
— Вы не можете сказать, где Париа?
— Не могу. Спросите у Латюиля.
Санберри говорит все это, не прерывая игры. Он помечает очки мелком на черной доске.
Тогда я обращаюсь к Латюилю, который перемешивает костяшки домино:
— Может, ты все-таки скажешь, где она, эта Париа, которую нельзя отыскать на карте?
— Сам не знаю.
— Не знаешь? Ты?
— Я.
— И что дальше?
— А ничего!
Латюиль смотрит мне прямо в глаза, затем отбирает семь костяшек и начинает их расставлять перед собой по старшинству.
— Да вы сами увидите. Там целые плавучие острова, они спускаются по Ориноко. Некоторые садятся на мель у побережья, другие заплывают далеко в море. Индейцы называют их париа. Как только доберемся до первого, сойдем с судна. Где это случится, понятия не имею. Но когда это произойдет, значит, мы на месте.
— Однако, — ошарашенно промямлил я, — как же вы собираетесь…
— Дубль-шесть, — возгласил Женомор и пошел с этой кости.
Началась новая партия.
Миль за десять до суши мы попадаем в какое-то месиво. Над водой ходят клубы густого тумана, и в трех метрах от собственного носа уже ничего нельзя различить. Никто не может сказать, где проходит граница между пресной и соленой водой, где начинается суша и кончается море. Но тут разражается гроза, потом стихает, разогнав туман, а высокие волны, набегая на болотистую жижу, разметывают наносы песка и грязи, так что мы можем продвигаться вперед без опаски налететь на мель или заблудиться и дать этой чавкающей пакости себя засосать. Итак, мы не поддались напастям и воспользовались минутами доброй погоды, хотя уже надвигались новые тучи, еще мрачнее прежних, отмели подстерегали повсюду, поэтому надо было пробираться вслепую меж плавучих островков и сбитых в кучи древесных стволов, вырванных недавней бурей. Прошло два дня с тех пор, как мы покинули палубу «Генерала Ханнах» и необъятный Санберри проорал нам в спину, перекрикивая вой ветра:
— Удачи вам, парни! Я страшно доволен, что вы сошли на гостеприимную землю. Надеюсь, у вас впереди недурное путешествие!
Мы — Женомор, Латюиль и я, — втиснувшись втроем среди ящиков с оружием и консервами в разборную лодку, обтянутую прорезиненной тканью, медленно продвигались вперед. Выпивки никакой: Санберри не пожелал уступить нам ни единой бутылки. Стояла дикая жара. Мы поочередно изнемогали, налегая на коротенькие весла, размешивая ими, как чайными ложками, густую зловонную жижу бронзового цвета, в которой плавала всяческая падаль и кучи бурелома. Вокруг раздавались только хриплые вздохи ламантинов.
Однажды вечером, на третий день такого плаванья, мы смогли разглядеть в просвете между клубами тумана, висящими над самой водой, клочок твердой земли: на минуту-другую чуть развиднелось, и нам примерещились вдали какие-то свайные постройки. Впрочем, наутро то, что мы давеча приняли за сваи, оказалось шеренгой высоких кокосовых пальм. Мы не раз пытались причалить, но тщетно: сколько хватало глаз, везде берег представлял собой хаотическое нагромождение вывороченных деревьев, корневищ и кустов с просвечивающими меж стволами болотистыми провалами, кратерами, разверстыми ранами в вязкой черной кромке земли, круто обрывавшейся в воду. Когда же удавалось, поставив ногу на пропитанную влагой почву и не провалившись при этом по пояс, преодолеть эту первую цепь природных укреплений, за ними тянулись большие и малые озера, лагуны, рукава мелких заливчиков, неизменно переходившие в исполненные смрадного кишения болота и бездонные провалы. Буйная, непролазная, глянцевитая растительность затягивала все это месиво сплошной стеной. Где-то в глубине проглядывала полоса более темного цвета: там рос тропический лес, прямо-таки джунгли. А значит, в той стороне нас ждала настоящая суша.
Мы то и дело сворачивали в боковые протоки, петляли, блуждая по сущему водному лабиринту и тыкаясь куда попало, как вдруг проникли под своды настоящего высокого леса.
Зрелище неожиданное и величественное. Мы очутились посреди широкой реки. Тут царил довольно густой сумрак, лишь слегка расцвеченный цветущими лианами, свешивавшимися с высоченных веток. Ни единой птицы или жука, ни звука. Берега — цвета густой охры. На черном фоне воды в глубоких бухточках выделялись белые полумесяцы отмелей. Мы налегли на весла и молча поплыли вверх под внимательными взглядами аллигаторов.
Так продолжалось недели, месяцы…
А жара стояла, как в парилке.
К берегу мы причаливали как можно реже, и почти никогда — около человеческого жилья.
В нижнем течении Ориноко мы видели немало плантаций кофе, какао, сахарного тростника, но особенно много банановых. Неделями мы плыли мимо них, а они всё тянулись по речным берегам, то крутым, то пологим. Посаженные в шахматном порядке, бананы высились в ночном мраке, как полчище воинов-гигантов. Над всяким, кто в подобном климате решится двинуться с места, заколышется столб мошкары, норовящей опуститься на плечи. Те бедолаги, что копошились под пологом прибрежного леса, были метисами, детьми испанцев и индианок; они рубили растительность, размахивая мачете и саблями. Если они и подзывали нас знаками, то лишь затем, чтобы предложить «гуарапу» из сахарного тростника или угостить «шикой», вытяжкой из корневищ сладкой маниоки.
Гораздо выше по течению находилась Ангостура, последняя пристань, где останавливался «Симон Боливар» — единственный пароход, ходивший по этой реке. Это была трехпалубная плавучая махина, белая с красными и синими полосами. Почти без киля, как плоскодонка, сидящая очень неглубоко. Сзади — огромное водяное колесо, несоразмерно высокое и широкое, словно дом. Вся нижняя палуба занята паровой машиной с необъятной топкой, работавшей на дровах. Дерево, употреблявшееся для этих целей, в Европе сделало бы честь мастерской краснодеревщика: в огонь шли поленья настоящего красного дерева и палисандра. Кочегары, по преимуществу индейцы кечуа, кормили нас тем, что они называли «табла», — шариками шоколада, приготовленными из грубой смеси какао и сахара-сырца, и поили «асайей» — вязкой жидкостью, получаемой из плодов пальмы. Пили ее из «куи», высушенных бутылочных тыкв с обрезанной горловиной.
Еще выше по течению плывешь мимо безграничного девственного леса, а далее, миновав пороги, попадаешь в места, где перемешаны, соседствуя друг с другом, все виды растительности.
Мы меж тем в молчании плыли вверх по Ориноко.
Долгие недели, месяцы.
А жара по-прежнему, как в парной.
Двое из нас неустанно гребли, третий добывал рыбу и дичь. С помощью пальмовых листьев и каркаса из прутьев мы соорудили над нашей лодчонкой подобие навеса, дававшего тень. Тем не менее кожа у нас облезала клочьями, и это так изукрасило наши физии, будто мы напялили маски. Маски эти намертво прикипели к лицам. Засохли на них, стягивая плоть, стискивая череп, уминая и калеча мозг. Даже мысли наши хромали, зажатые в тиски.
Прибавьте к этому таинственные деформации зрения.
Расширенные зрачки.
И миллиарды эфемерид, инфузорий, бацилл, водорослей, личинок, проникавших под череп по лучу взгляда, отчего в мозгу шло брожение.
А вокруг — тишина.
Среди водной стихии, в недрах лесного безмолвия все принимало самые чудовищные пропорции — лодчонка, жалкий наш скарб, наши жесты, то, что мы ели, река без каких-либо признаков течения, расширявшаяся по мере того, как мы отдалялись от устья, обросшие мхом деревья, упругая непролазная поросль, годами не опадавшая листва, все эти лианы и травы без имени, все сверхизобилие жизни вокруг, и солнце, как пленная нимфа, ткущая и ткущая свой кокон, жаркие испарения, обволакивающие и напитывающие все влагой, пухнущие на глазах облака, клубы липкого тумана, наш путь средь мелкой волны, океан листвы, комья мха и лишайника вокруг, кишащее звездами бархатное небо, луна, проливавшаяся на воду, будто сироп, приглушенные всхлипы и вздохи воды под лопастью весла — и тишина.