Страница 11 из 15
Когда я проводила эту кампанию, один итальянский юрист-социалист попросил, чтобы меня послали выступить на Всемирный съезд вольнодумцев, который должен был пройти в Риме 20 сентября 1904 года в ознаменование отмены папской власти в Италии. Он должен был стать впечатляющим собранием рационалистов и научных сил всего мира. На железных дорогах были предприняты особые меры, для того чтобы справиться с толпами народа, так как ожидалось, что десять тысяч человек отправится в это паломничество в страну таких мучеников свободы мысли, как Джордано Бруно, и таких борцов за свободу, как Гарибальди. Папа, который в то время жил в затворничестве в Ватикане, приказал, чтобы в качестве ответной меры все католические церкви были закрыты на протяжении всей недели, когда будет проходить съезд.
Сам съезд должен был разделиться на секции, занимавшиеся антицерковными, научными и общественными проблемами. Я должна была выступить с докладом о своем расследовании и представить на рассмотрение резолюцию, призывающую к упразднению системы труда под патронажем монахинь. Я почти не видела пользы от присутствия на таком съезде, в котором принимали участие главным образом антиклерикалы, верившие в систему прибыли. Но в конце концов меня убедил тот аргумент, что мой доклад будет опубликован в прогрессивных журналах по всему миру и прочтен множеством рабочих.
На итальянской границе я обнаружила, что обслуживание поездов нарушено из-за первой крупной всеобщей забастовки в современной Италии. Почти все пассажиры выражали протест против вытекающих из этого трудностей в поездке и возмущались бастующими. Но я гордилась и была счастлива возвратиться в Италию в разгар этой внушительной демонстрации пролетарской солидарности.
Я не была в Риме с тех пор, как покинула университет, и город показался мне более красивым, а солнце более ярким, чем когда-либо. Съезд должен был проходить в здании университета. Антонио Лабриола умер, но я ощущала, что унаследовала от него неистощимую сокровищницу знаний.
Когда я прибыла в университет, съезд уже начал свою работу, а Эрнст Хэкель, выдающийся биолог своего времени, выступал с речью. Я была потрясена поведением аудитории, которая создавала столько шума, что докладчика невозможно было услышать. (Он говорил по-немецки.) Это был старый человек слабого телосложения, и его голос не мог соревноваться с шарканьем и неразберихой в зале.
Более молодые люди, присутствовавшие на съезде, были особенно нетерпеливы. На это утро был запланирован парад. Ему пора было уже начаться, а Хэкель все продолжал говорить. Солнце, музыка, множество флагов и огромная толпа, уже собравшаяся снаружи, звали их на улицы города.
Когда парад в конце концов начался, это была не дисциплинированная демонстрация, как это было запланировано. В нее влились тысячи мужчин и женщин, которые только что вышли из своих домов посмотреть на происходящее и были увлечены разноцветьем, пением и смехом. Это мероприятие приобрело стихийный характер, который усилил его эффективность как демонстрации в тысячу раз. Все скрытые мятежные настроения народа, казалось, проснулись. Никто не приказывал им идти на демонстрацию. Наоборот, церковь наложила на нее свой запрет. Но они пришли, жители Рима, чтобы петь революционные песни, размахивать в воздухе импровизированными знаменами, высмеивать церковные и светские власти, которые в повседневной жизни держали их у себя в подчинении.
Если иностранцы, которые говорят и пишут сейчас[3] о восторженном единодушии итальянского народа по отношению к фашизму, могли бы видеть эту стихийную демонстрацию в дофашистской Италии, возможно, они так не спешили бы публиковать свои бессмысленные и глупые обобщения.
Заседания съезда продолжались почти так же бурно, как и при его открытии. Пока делегаты были заняты своими дебатами, люди входили в зал и уходили из него, как только понимали, что им неинтересна тема или непонятен язык говорящего. Я была уверена, что, когда настанет мой черед выступать, меня никто не услышит из-за этого беспорядка.
Когда я начала говорить, я намеревалась дать только простейший конспект той речи, которая первоначально была мной задумана. Однако вскоре я заметила, что шум стих. Меня в полной тишине внимательно слушали, и зал пополнялся новыми людьми. К тому моменту, когда я начала оживленно говорить по своей теме, каждый стул и все стоячие места были заняты. Когда я закончила, то не смогла представить на рассмотрение свою резолюцию из-за аплодисментов, которые начинались снова и снова. В конце концов, когда резолюция, которая не только осуждала систему труда под патронажем монахинь, но и призывала к упразднению частной собственности на средства производства, была вынесена на рассмотрение делегатов, я с изумлением увидела, что ее приняли единогласно. Хотя у меня уже был опыт, я понимала, что это голосование было гораздо в большей степени результатом воодушевления, чем убежденности.
Среди тех, кто, казалось, находился под самым большим впечатлением от этой демонстрации, были люди – а среди них преподаватели университета, – которые не замечали меня, когда я жила в Риме. Когда я пошла в кафе «Араньо», куда я ходила так часто с Антонио Лабриолой и другими социалистами в мою бытность студенткой, я увидела, что внезапно стала центром внимания.
После того как я возвратилась в Лугано, друзья прислали мне сотни газетных вырезок с сообщениями о моей речи и о ее воздействии на съезд. Приглашения выступить на других форумах полились рекой. Я стала знаменитой.
Глава 4
Митинг в ознаменование тридцать третьей годовщины Парижской коммуны был организован итальянским филиалом социалистической партии в Лозанне, и меня попросили быть главным докладчиком. К этому времени я уже выступала достаточно много, чтобы на трибуне всегда быть сосредоточенной, но в этом случае я обнаружила, что мое внимание в этой большой и внимательно слушающей аудитории на протяжении всего собрания отвлекает одна фигура. Это был молодой человек, которого я никогда раньше не видела. Его возбужденное состояние и неряшливая одежда бросались в глаза. Аудитории, где преобладали эмигранты, всегда состояли из бедно одетых людей, но этот человек был не просто беден, но чрезвычайно грязен. Я никогда не видела человека, который выглядел бы столь жалким. Несмотря на массивную челюсть, горечь и беспокойство в черных глазах, он производил впечатление исключительно робкого человека. Его руки нервно стискивали большую черную шляпу, и он, казалось, больше был озабочен своей собственной внутренней тревогой, чем тем, что я говорила.
В конце митинга, во время последовавшей за этим неформальной дискуссии я спросила о нем одного из рабочих-активистов. Тот объяснил мне, что это итальянец и он скрывается от военной службы в Италии. Незадолго до этого он однажды вечером появился в клубе и был представлен одним из членов движения, который знал его как сына социалиста из Романьи. Юноша явно голодал, и Серрати накормил его за счет средств партии в кооперативном ресторане. Бедняга не мог найти себе работу и жил как бродяга.
– Он спит под мостом, за исключением тех дней, когда я могу привести его к себе и предоставить ему свою кровать в дневное время, пока я на работе, – продолжал Серрати. – На родине он, кажется, был школьным учителем, но говорят, что он слишком пил, заболел ужасной болезнью и то и дело попадал в передряги. Он утверждает, что он социалист, но, похоже, мало знает о социализме и больше похож на анархиста. Но он сильно нуждается.
Другой мужчина, каменщик, добавил:
– Моя жена сшила ему кое-какое белье из старой простыни. В следующий раз, когда он придет на собрание, я позабочусь, чтобы он был почище. Всем из нас удается найти работу, но он говорит, что не может ее найти, что он слишком болен.
Я была сильно обеспокоена положением этого молодого человека и через некоторое время подошла к нему, когда он сидел в одиночестве в задней части зала.
3
Книга А. Балабановой окончена в 1938 г.