Еще не вечер

Что теперь поделаешь, убили и убили, двадцать миллионов погибло, чего об одном слезы лить? Паспорт у тебя, парень, есть, метрику с позорным прочерком никому показывать не надо, тебе еще вместо отца и справку, написанную фиолетовыми чернилами, с гербовой печатью выдали, дорога перед тобой светлая, шагай. Человек – сам творец своего счастья.

Володя Артеменко зашагал. С товарищами-студентами поехал на целину. И сегодня, спустя больше тридцати лет, он вспоминает иногда владевший всеми подъем и энтузиазм, сутки без сна, скользкие от пота рычаги комбайна, непроходящую боль и усталость в теле, костры и песни. А вот чего он никогда не может забыть, так это ту осень, когда они, молодые, гордые, возмужавшие, считавшие себя победителями, увидели, как гибнет выращенный ими хлеб.

Целина была их Великой Отечественной, проверкой молодого поколения. Казалось, они достойны отцов, выстояли и победили. Хлеб, убранный бригадой Артеменко, не вывезли, он остался гнить. И Артеменко долго виделись горы гниющего зерна, за которое он заплатил щедро, не торгуясь. Сколько было у него в ту пору сил, столько и отдал. А над ним просто посмеялись, обманули. С газетных страниц рапортовал комсомол: с заданием партии справился, планы перевыполнены. А Володя знал, что это обман, и впервые понял, что прав был Козьма Прутков: «Не верь написанному».

Володя вернулся в Москву, узнал, что мать похоронили месяц назад, что ему слали телеграммы, которые его не нашли. А может, телеграммы потеряли, а то и вообще забыли передать. Так он остался один в двенадцатиметровой комнате, девять семей в квартире со всеми удобствами.

Культ личности был всенародно развенчан, Сталина клеймили, возмущались, негодовали. Володя Артеменко помалкивал, наблюдал. Без любопытства, но как-то отстраненно отметил, что шумят и воинствуют люди, которых культ напрямую, непосредственно не коснулся.

В семьях же, которые культ переехал, отрезал кусок, только вздыхали, заглядывали в семейные альбомы, доставали и рассматривали потускневшие фотографии. И будто успокоились: отцов не воскресить, детям надо жить. Как фронтовики говорят о войне лишь друг с другом, так и родственники погибших в лагерях не ведут бесед с посторонними, да и между собой нечасто. Обмолвятся несколькими словами и замолчат, словно человек, касающийся дрожащими пальцами старой раны, которую страшно разбередить.

Артеменко получил диплом, стал работать следователем в районной прокуратуре, оклад получал небольшой, жил бедно и однообразно. Скучно женился и скучно развелся, детей, слава Богу, не нажили.

Сейчас, вспоминая свою молодость, время, когда жизнь вокруг бурлила, все призывали к свободе и обновлению, он себе удивлялся: почему он тогда будто задремал?

А время шло. Хрущева сняли, выяснили, что Америку по всем показателям завтра еще нам не перегнать, кукуруза нужна, но расти во всех климатических зонах не хочет и, видимо, не будет, о коммунизме, который должен наступить в восьмидесятом, громко говорить перестали, а новых сроков не установили.

У женщин Артеменко всегда имел успех, но ему нравились женщины праздничные, шикарные. Чтобы обладать ими, требовалось иметь либо деньги, либо талант. Ни тем, ни другим следователь Артеменко не располагал и обходился кратковременными равнодушными связями. Вина он почти не пил, отчего близких друзей не имел: известно, мужчин объединяет работа, семьи либо застолье. Последнее отпадало – жены приятелей его не привечали, мало ли чего холостой может придумать. Работал он много, пользовался авторитетом, засиживался в кабинете порой допоздна – торопиться-то некуда. Взяток он не брал, с подследственными держался скорее мягко, чем жестко, люди, получавшие после знакомства с ним срок, зла на Артеменко не держали.

Так он жил-поживал, добра не наживал, стоял в безнадежной очереди на квартиру, жениться не собирался и уже смирился с мыслью, что жизнь не удалась. Взрыв произошел неожиданно и разнес его сонное существование в клочья.

Он вернулся с работы около восьми часов и обнаружил в своей квартире сверток, в котором находилось всего-навсего двадцать тысяч рублей. Входная дверь в квартиру открывалась копейкой, замок в его комнату – гвоздем либо пилочкой для ногтей, так что войти мог всякий, кто хотел. Записки никакой не было, лежали двадцать тысяч и вся недолга.

Деньги он убрал в шкаф с посудой, зная по опыту, что залезшие в квартиру воры деньги ищут в белье и среди книг. Заявить о происшедшем прокурору Артеменко даже в голову не пришло. Он отлично понимал, что его покупают, не знал только, по какому конкретно делу и что взамен попросят. Он пришел на работу к семи утра, вынул из сейфа дела, которые находились в производстве, и очень быстро установил, какое из них могло стоить такой суммы. Начальник некоего управления, находясь за рулем личного автомобиля марки ГАЗ-24 в нетрезвом виде, врезался в «Жигули», и находившаяся за рулем молодая женщина, не приходя в сознание, скончалась.

Он убрал остальные дела в сейф, оставив на столе пока еще совсем тоненькую папочку. Наезд, точнее убийство, так как водитель был пьян и значительно превысил скорость, произошел третьего дня.

Артеменко, перечитывая материалы, думал о том, что водитель машины может быть трижды начальником, а срок он получит внушительный. Одновременно случается и такое, в голове вертелась и другая мысль, совершенно противоположная: следователь решал, правда, пока теоретически, что для спасения водителя можно предпринять, какие документы следует из дела убрать, а какие изменить и вытянуть преступника на условную меру наказания.

«Сегодня податели денег не объявятся, – рассуждал он, – бросили кость и ждут, схвачу я ее или отнесу хозяину. Они не пошли со мной на прямой контакт, знают, я не беру, значит, имеют обо мне информацию. От кого? Прокурор отпадает, скорее всего, осведомитель – кто-то из коллег. Если я пойду к прокурору? А секретарша? Конечно, можно старика вызвать по телефону и решить вопрос вне прокуратуры. И вытащить на свет это дерьмо. Хорошо дерьмо, если может бросить двадцать тысяч на авось. Кооперативная квартира с обстановкой. Интересно я буду смотреться в этом кабинете: занимаю пятерки и покупаю квартиру».

Артеменко сам с собой играл в прятки, отлично понимая, что к прокурору не пойдет, будет ждать, как развернутся события.

Через пять лет Владимир Никитович Артеменко жил в двухкомнатной квартире улучшенной планировки, ездил на собственной машине, работал директором дома отдыха под Москвой. Он искренне удивился, как легко и безболезненно произошла перемена, словно он не перебежал в лагерь своих противников, а зашел в магазин, сбросил с себя все, начиная с белья и носков, и надел новое. И ничего, оказывается, не жмет, все подогнано точно по фигуре. Надо отдать должное, занимались его экипировкой профессионалы.

Тогда, в далеком прошлом, его остановили на улице, пригласили в машину – никакого принуждения, все с улыбкой, даже с юмором. В кабинете загородного ресторана его ждал мужчина лет сорока с внешностью чиновника среднего звена, скучным невыразительным лицом. Уже через несколько минут Артеменко убедился, что перед ним человек незаурядного ума, воли и выдержки.

– Здравствуйте, Владимир, садитесь, поужинаем.

Имя и фамилию этого человека Артеменко узнал только через десять лет.

– Вы не пьете, а я рюмку себе позволю. – Он налил и выпил, подвинул гостю салатницу.

Стол не ломился от яств: салат из овощей, язык, графинчик водки и минеральная вода. Хозяин начал разговор без предисловий.

– Как вы относитесь к моему предложению? Вы знаете, о чем идет речь? Хотите ли вы помочь? И возможно ли помочь?

– Не знаю, – ответил Артеменко, – я думаю третьи сутки, решить не могу.

– Вас смущает сторона этическая или правовая?

– Не знаю.

Хозяин отложил вилку, взглянул на Артеменко внимательно, прищурился, словно прицеливаясь.

– Вы мне нравитесь. Женщина погибла, мой приятель оказался подонком. Говоря «оказался», я себя обманываю, давно знал, что он дерьмо. Но я в таком возрасте, Владимир, когда друзей не выбирают, как и не меняют коней на переправе. Девочку не вернешь, и за десять лет моего дружка не исправишь. Возмездие? Чтобы другим неповадно было? Давайте не будем переделывать человечество и решать, быть войне или ей не быть! Вопрос идет, как я понимаю, о вашей совести. Вы – член партии?